Стадион

Ирина говорила уверенно, убежденно.

— Нечего тут думать. Пришла и ни с того ни с сего наговорила мне всяких обидных слов! Теперь наверняка не буду участвовать в соревнованиях. Так и знай! Не буду, вот и все!

— Ты не горячись, а все–таки подумай. Когда–нибудь товарищи непременно спросят тебя: «Почему ты так себя держишь?» Что ты им ответишь?

— Я отвечу делом, новым рекордом.

. — А не мало ли этого?

— Нет. И, пожалуйста, перестань меня воспитывать. Надоели мне твои нотации.

— Ну ладно! Значит, ты не поможешь нам в этих соревнованиях? Что ж, будем рассчитывать на собственные силы.

— На собственные слабые силы, — насмешливо сказала Нина.

— Там посмотрим, какие они.

Нина встала, подошла к шведской стенке, повисла на высокой рейке, выгнулась дугой, потом снова выпрямилась. Она делала упражнения четко, законченно, ловко — сказывалась максимовская школа.

Ирина несколько минут смотрела на нее, потом молча пошла к двери.

— Желаю тебе поставить мировой рекорд на ваших соревнованиях! — насмешливо крикнула ей вслед Нина.

Ирина ничего не ответила. Она пошла в читальню, села к столу и задумалась, перебирая в памяти разговор с Ниной. Может, не следовало и начинать его? Может, она не то говорила ей? Нет, все правильно. Так она чувствует, в это верит, так должна она говорить. Но ведь она комсомольский вожак, а не смогла убедить Нину а своей правоте! И вот теперь Нина не будет участвовать в соревнованиях. Наверное, Ирина чего–то не продумала, что–то не так сделала, не нашла какого–то ключика к этому разговору. Надо сейчас же найти Максимова и посоветоваться с ним. Медлить нельзя!

Ирина бросилась разыскивать Николая Дмитриевича и нашла его на кафедре физического воспитания.

— Что случилось, Ирина? — тотчас же спросил он, увидав выражение ее лица.

— Я пришла к вам за советом, — сказала девушка, — как комсомолка к коммунисту. Дело серьезное. Речь идет о Нине Сокол.

И она подробно передала ему весь свой разговор с Ниной.

Чем дальше рассказывала Ирина, тем серьезнее становился Максимов. То, что ему самому было неудобно высказать Нине, ибо девушка могла заподозрить, что в нем говорит обиженное самолюбие тренера, Ирина Гонта объяснила ей прямо, ясно и твердо.

— Что я сделала не так, Николай Дмитриевич? — допытывалась Ирина. — Почему она не поняла или не захотела меня понять?

— Вы правильно и хорошо говорили с ней, — ответил Максимов. — Но беда в том, что для Нины слова не много значат. Убедить ее могут только факты. А факты, наверное, будут после первых же соревнований. И если она не захочет бегать в манеже, вы ее не уговаривайте. Упрашивать никого не надо. Незамеченным это не останется. Студенты сами рано или поздно ей всю правду выскажут, ничего не утаят, — можете быть уверены, это народ острый.

Максимов хотел еще сказать о влиянии Карташ, но передумал.

— Подождите некоторое время и, если она сама не додумается, соберите бюро, пригласите ее и поговорите откровенно. Тут нужно, чтобы вмешались не только вы, Ирина, но и все друзья, чтобы она почувствовала заботу и тревогу большого коллектива. А подгонять ее, навязывать какое–то решение сейчас не следует. Потому что, если нажать на нее сразу, скажем — поставить вопрос о ней на комсомольском собрании, то она внешне, быть может, и признает нашуправоту, а внутренне будет протестовать, воображать себя обиженной, непонятой. И еще больше заупрямится. Все это надо делать очень осторожно. Воспитывать людей — сложное дело, товарищ секретарь комсомольской организации — улыбнулся Максимов. — А за то, что вы с ней поговорили, большое вам спасибо.

Они расстались, и утраченное было чувство уверенности вновь вернулось к Ирине. Она пошла домой, думая о Нине. Разговор в гимнастическом зале не выходил у нее из головы.

В сто сорок третьей комнате не былони души. На зеленой скатерти, покрывавшей стол, белела аккуратно сложенная бумажка. Телеграмма? Кому? Неужели ей?

«Пролетаю Киев пятнадцатого в четыре часа. Встречай на аэродроме. Крепко целую. Степан».

У Ирины сильно забилось сердце. Сначала ей показалось, что в телеграмме написано «прилетаю», и только немного погодя она заметила круглую букву «о». Радость сразу потускнела, но девушка заволновалась еще больше. Куда же он летит из дома через Киев? Не понятно. Но до четырех оставалось так мало времени. Только бы не опоздать! Скорей, скорей на аэродром! Может быть, он остановится в Киеве хоть на день?

Ирина выбежала из общежития, Быстрее вниз, к площади, там троллейбусы, там такси, скорей!

С низко нависшего январского неба сыпался снег. Порывами налетал колючий холодный ветер. Короткий зимний день угасал.

«Как они приземлятся в такую погоду? — думала Ирина. — Только бы ничего не случилось!»

Троллейбус полз так медленно, что казалось — он тянет за собой какую–то невероятную тяжесть. За широкими зеркальными окнами неторопливо, как в замедленной киносъемке, проплывали дома.

Ирине хотелось крикнуть: «Скорей же, скорей! Ведь я опоздаю! Сейчас прилетит мой любимый! Скорей!»

Но она молчала, сидя на переднем сиденье, и только сжимала руки так, что побелели кончики пальцев.