СССР

– При полном заряде больше, но где он, полный заряд, – солнце когда еще село. Потом, организм истощен – тоже учитывать надо, еды у него вроде нет.

– Стандартный ботинок – это тоже не самое плохое... – начал Рычев и спохватился: – А почему ботинок, не ботинки?

– Второй сорвало, он в машине сгорел, истлел то есть, – объяснил Бравин.

Эльмира переводила взгляд с Бравина на Рычева.

Кузнецов шумно поднялся и, покачиваясь, пошел к двери.

– Он босиком, что ли... Сергей, вы куда?

– За Камаловым, – сказал Кузнецов, взявшись за ручку.

– Ты свалишься сейчас, – сказал Бравин, поднимаясь и застегиваясь.

– Я хотя бы не босиком.

– Он тоже не босиком, с одного вроде башмак снял, хоть на полтора размера больше.

– Значит, дождется, – сказал Кузнецов и открыл дверь. – А наше дело – сел, поехал, ночь-полночь.

– Сережа, – осторожно сказал Рычев. – Если в моих словах дело, то я прошу прощения. Вы в самом деле уже сделали что только можно, дайте другим...

Кузнецов покивал, стоя спиной, бросил:

– Принято.

И вышел, нерезко хлопнув дверью.

4

Прошла любовь, явилась муза,

И прояснился темный ум.

Свободен, вновь ищу союза...

Александр Пушкин

Я шатался посреди южнозонной тайги, тайга перла к слепому небу географического центра России, Россия упиралась стылым основанием в центр планеты, планета, зажмурив пол-лица, рвалась к тусклому солнцу и налево, Солнце неслось к краю галактики, вихрю из колких звезд, закрученных вокруг железного кола, кола-кол-колкие звезды срывали с меня лицо, превращая не в железный совсем, а костяной колышек под белой глазурью, торчащий посреди Вселенной.

Едва не уснул.

Едва не околел.

Едва сумел вскочить.

Постоял – и пошел. А буря улеглась.

Сохранение энергии.

И теперь брел по бедрышко в снежной слепоте до горизонта, сквозь которую изредка проколупывался черно-зеленый глаз: даже в гуще деревья были завалены очень толсто и стыло, и было непонятно, торчат они еще или давно слегли, а вглядываться не осталось ни сил, ни охоты. Брел сквозь исчерченные чернильными тенями сугробы, выбирая самые мелкие и иногда даже угадывая. Брел, не зная направления, времени и смысла. То есть смысл был: сказать всем, что бандюки жаждут реванша, что водородный катализ на крыше – это опасно и что вообще нельзя ружья кирпичом чистить. Смысл был – сил почти не было.

Надежды тоже.

И вдруг появились – вспышкой.

Потому что я разом вывалился из слепящей пустоты в непонятную, но геометрию, будто на пусковой стол – нацеленный, наверное, в определенную какую-то мишень. Словно шоры на пляже снял. Я зажмурился. В голове шумело и вообще было гадко, вся правая сторона ныла так, что хотелось выдрать ее ногтями, кусок за куском, и наверняка каждый кусок внутри будет черным и покрытым блестящими канавами, – в снег их швырнуть, поглубже под ноги и к спящей траве. Но я удержался и даже устоял на ставших совсем полукруглыми подошвах. Вытер и открыл глаза.

Слева была ровная стена снега, видимо скала, невнятно тающая в высоченном небе, справа – стена неровная и частоколом, лес. Ближе к горизонту они сходились. Туда я и пошел, оставляя за собой тройную борозду. Палка не то чтобы сильно выручала, но бросить ее я не решался. Болтал, как колокол языком на морозе.

Мороз был лютым. Я вспомнил какой-то рассказ про Аляску, в которой плевок падал наземь – вернее, на снег – ледышкой. Плюнул сам. Но в пересохшем и каком-то ободранном, как комната перед ремонтом, рту не собралось достаточно слюны. Я старательно зашевелил языком и щеками, нагоняя если не волну, то хоть пенку. Рот, превратившийся в скрученное резиновое колечко, подвел – сильно дальше зубов пенка не пошла, а нижняя губа немедленно лопнула в двух местах, на миг томно согрелась и сразу схватилась немой жменькой. Я поджал соленые лохмотья и решил временно обойтись без экспериментов.

Где вы, собаки, олени, вертолеты, добрые советские люди и злые бандиты, русские и нерусские? Я ж помру скоро, сил ведь нет никаких.

Лучше бы рядом с машиной остался, впервые подумал я. Теплее было бы. Нет, не лучше. Там же не тепло, а смрад и жуть. Там люди горели. Настоящие. И до сих пор, наверное, в выгоревшей коробке лежат – мертвые. И жареные. И в прозрачный таежный воздух оврага навсегда вмерз запах гари и паленой человечины. Мною заготовленной и мною спаленной.

Ну и ладно. Я ведь не хотел, да и кто с мечом к нам придет... и все такое. Три звезды мне на грудь и зеленку на лоб. Ладно, сдохну ближе к вечеру – квиты будем, может, сразу и перетрем все непонятки.

Всё-всё-всё.

Тогда так: лучше бы я с Дашкой остался.

Я представил себе, как я остался с Дашкой, и сперва вроде бы вышло весело, но веселиться на морозе не получалось – мысли соскользнули с Дашки на Эльку, на Союз и снова на обгоревшую машину боевую, при экипаже. Еще один заход с совсем запрещенного воспоминания – я отскочил, и губы чмокнули – вышел глупым: и не согрелся, и выше паха что-то неправильно двинулось, будто грязный мастерок влетел и застрял.