Срубленный поцелуй с губ вселенной

Константин Большаков

Перчатки

Между писем, между бумажек со стихами,
В столе, о запах волнующий и сладкий,
Цветя давно распустившимися духами,
Лежат белые замшевые перчатки.

Дни становятся как-то короче,
Вспомнив запах гвоздики Coty и кожи,
И тогда, тогда из этой последней ночи
Твои глаза взглянули по новому и строже.

О, белый ангел, всколыхнувший крыльями
Ночь, в которую закуталась душа,
Проходишь ставшими сказками былями
По строчкам стихов, спеша и спеша.

Уже никогда не коснуться ресницам
Под пудрой румянцем пылающих щек,
Но то же и то же приснится, —
Никогда, никогда не буду одинок.

В час, когда пьют поцелуи
Пурпурный атлас чьих-то влажных губ,
Знаешь ли сердце как ликует
При громе архангельских труб.

Это они пропели встречу, —
В передней лязгнул палаш,
О, лунной медью рожденный вечер,
Радость родивший, он — наш.

Звякнут усталые шпоры
И задушатся в ласках ковра,
Все это было, все это так скоро,
Так близко, кажется, только вчера.

О, губы, воспетые столькими стихами,
Запах гвоздики пряный и сладкий…
У меня в столе, между писем, между бумажек со стихами
Лежат белые замшевые перчатки.

Мария Калмыкова

Литературные острова

Десять лет

Десятилетний кусок литературы в пятнах парадоксальности. В хрустальный звон эстетов вмесился хриплый рев революции, под развесистым басом космистов гнездится фальцет имажинистов, на фоне единых переживаний — дробное многоточие школ. Но только крупные льдины выживают в стихийном движении ледохода, все мелкое затирается и не воскресает. На горизонте нашей эпохи пять разнородных Колумбов, открывших свои большие и малые Америки. Из стана эстетов в хрустальный рупор пропел Константин Большаков. Хрупкая песня тонкими иглами вкалывалась в сердца и размножала подражателей. Затянутый в корсеты образов, пропитанный духами эстетизма и с «сердцем в перчатке», он был соблазнителен и сделался метром. Тонкий шприц Большакова впрыснул в кровь литературы хрусталь и капризность.

Впетличив в сердце гвоздичной крови,
Синеозерит усталым взором бульвар.

Новый уклон Большакова — в сторону мудрости и рассуждений. Это красиво, но опасно. Нужно много силы, чтобы перешагнуть через трясины маразма и не «охрипнуть» от низкой температуры.

Соловьистый Шершеневич неизлечимый лирик. Его лирическая бацилла пролезает в душу и воспаляет читателя. Возле бурных морей Маяковского раскидались его мелкие лужицы, от которых пахло всеми маэстрами, но он не унывал; коробейником счастья шагал от сердца к сердцу и раздавал свои дешевые, но милые, ленты. Рожденный в дворцах футуризма, он просился к престолу Жизни:

Пропустите к престолу шута-поклонника,
Сегодня я — гаер, а завтра — святой.
Что это время застыло у подоконника?
Я его трону за локон седой.

Но времени он не тронул и оно не застывало. Горячей лавой мчалось оно вперед и смывало всякую ложь и пустословие. Теснимый мастодонтами, он оставил «дом отчий» и, прислонившись в кануре имажинизма, скорбно пропел трогательный реквием отходящей сентиментальной эстетике:

Мы — последние в нашей касте,
И жить нам недолгий срок.
Мы — коробейники счастья,
Кустари задушевных строк…

Эта пьеска причисляет его к лику «святых».

Большой и неорганизованный Василий Каменский разбил в куски свои колокола неумелым боем, но все, о чем не дозвенел колоколами, он допел голосом:

Зачнем с низовья хватать царапать!
Слепая стерва — не попадайся! Ввва!