Срезающий время

Трактир по дороге к Бресту имел несколько приятных для глаз, тела и желудка особенностей, отчего пользовался популярностью не только у путешественников и торговцев зерном, а еще и у дворян. Он не был оплотом сельской тишины и невинности, однако своим внешним видом и крепкими стенами наводил на здравые и полезные мысли о безопасности, порядке и надежности. Впрочем, все кому надо, были осведомлены, что трактир, больше похожий на гостиницу, принадлежит известной в Польше фамилии, а именно Сапегам. А у тех все доходные заведения всегда содержались в полном порядке. В дорогой гостевой комнате лежала медвежья шкура, имелась широкая деревянная кровать, напрочь лишенная целомудренного вида, с толстым матрацем и взбитыми подушками. Темно-зеленые с вышивкой и кисеей занавески на окнах, туалетный столик и два кресла с вешалкой для шляп у двери. Соседние апартаменты если и были чуточку скромнее, то не намного. Прочие, как и эта комната, содержались в строгой опрятности молоденькой и невероятно стройной служанкой Маришкой, какие родятся на свет только на севере Польши, в краю Больших Мазурских озер, где нимфы соперничают своим станом с вытянутыми ввысь соснами, отражающимися в зеркальной глади девственно чистой воды. Эта красивая, с выразительными карими глазами деревенская девушка, выросшая на берегу Снярдвы, медлительно и величаво, как Наяда, ходила от комнаты к комнате, тихонько постукивая в двери и созывая к завтраку. Помимо того, что своим медовым видом она радовала мужскую аудиторию постояльцев, она же чистила и убирала весь этаж, подавала полдники, обеды, ужины, мыла посуду, крахмалила белье и молилась, каждый раз проходя возле распятия на стене.

Здесь мы отдыхали второй день кряду и, само собой, искали возможность задержаться еще, лишь бы вновь встретиться взглядом с девичьей красотой служанки. На завтрак подавались два блюда, оба питательные и сытные: омлет и бифштекс. Обжаренные в масле на сильном огне ломтики ржаного хлеба с солью и молодое вино. Анна Викентьевна столовалась рядом, но по договоренности мы были не знакомы, и все общение не заходило дальше, чем было положено по этикету. Едва с блюдами было покончено, как со двора донесся шум, и дверь в зал распахнулась. В столовую ввалились двое польских солдат с саблями наголо и пистолями в руках. Встав у входа, они пропустили вперед унтер-офицера, а за ним показался сильно избитый, с перебинтованной головой Янык, подталкиваемый еще одним военным, с карабином на плече.

– Это они! – закричал Янык и упал на пол, явно не без помощи стоящего позади надзирателя.

– Пан Сигизмунд Жулиньский из Вильно? – обратился ко мне унтер-офицер с вопросом.

Я обернулся себе за спину, пытаясь обнаружить названного человека и не найдя там никого, с удивлением на лице ответил:

– Месье, – вытирая губы салфеткой, – клянусь своей честью, здесь нет никакого Сигизмунда Жулиньского. Тут вообще никого нет из Вильно.

Польский командир посмотрел на валявшегося на полу Яныка, затем перевел взгляд на конвоира. Судя по встопорщенным усам, он выразил недовольство[44]. Солдат с карабином тут же поддал юноше ногой по ребрам и потащил за шкирку наружу.

– А-а-а! Усы у него рыжие! Больно! – запричитал Янык.

– Мы с другом и слугами, – как ни в чем не бывало, я продолжал рассказывать, – возвращаемся из монастыря францисканцев-реформаторов святого Францизска-Ассизского, где божьей милостью нам позволили приобрести записки Роберто Белармино и бочку великолепного вина. Во всей Польше днем с огнем такого не сыщешь. Кстати, книга лежит в моем номере, как и паспорта. Так что вы нас с кем-то путаете.

– Паспорта? Иностранцы? – удивился унтер-офицер.

– Желаете взглянуть?

– Э-э… было бы весьма кстати, – произнес поляк.

Неспешно встав из-за стола и отметив про себя, как Полушкин холоднокровно жует бифштекс и поглаживает ножик, я с унтером поднялся в гостиничный номер на втором этаже, где мы продолжили разговор.

– Любезный, – добавив строгости в голосе, произнес я, – я путешествую по приглашению самого министра юстиции Феликса Любенского. Расскажите, по какому случаю весь этот переполох?

– Ежи Тыц, познанский пехотный, – представился поляк. – Неделю назад, – начал он объяснять, рассматривая (так как не умел читать) письмо с росчерком министра и мой паспорт, – в Бохне ограбили и подожгли склады. Где-то с дюжину людей побили и евреев без счета. А в воскресенье кто-то спалил дом Казимира Понятовского под Краковым. Позавчера же в Тарнове поймали вора, продававшего панские сапоги прямо с телеги из сожженной усадьбы, на которой не один год в именье муку возили. Он-то и рассказал о Жулиньском из Вильно, пообещав опознать, дабы тут же не вздернули на суку.

Еще раз убедившись, что в документах и свидетельствах главное – чтобы их воспринимали и прислушивались, я уже понял, как надо себя вести с польским унтер-офицером. Тем более что его откровенный взгляд на выпавших из портмоне двух наполеондоров и анкерок, в котором покоилась великолепная мадера, говорил сам за себя.