Среди пуль

«Еще не поздно, – думал он, – можно подойти к генералу, отвлечь от стеклянных дверей. Поведать о том, что услышал от Каретного на крыше в ячейке для снайпера. Что узнал от Хозяина во время боев у Смоленской». О чем собирался доложить Руцкому, пробиваясь к осажденному Дому, вовлеченный в бег по Москве. Он хотел подойти к генералу, но башня смотрела на него из небес огромным серебряным оком, и он окаменел под ее немигающим взглядом. Не двигался с места.

Пестрым нестройным ворохом подкатили джипы, «Тойоты», микроавтобусы. Из них выскакивали журналисты. Они тащили треноги, телекамеры, щелкали вспышками, разматывали шнуры с микрофонами. Вторглись в толпу, протискиваясь к Красному Генералу, попутно стреляли во все стороны объективами, захватывали в них автоматчиков, демонстрантов со щитами, вялую цепь солдат. Мимо Белосельцева пробежал высокий длинноволосый оператор-иностранец, потряхивая на плече телекамерой. Лицо его было небрито, в капельках пота. На бегу он успел подмигнуть Белосельцеву.

Журналисты облепили Красного Генерала, лезли к нему с гуттаперчевыми набалдашниками, утыкались стеклянными рыльцами телекамер. Раздраженный их появлением, он что-то им отвечал, гневно топорщил усы, поправлял соскальзывающий с плеча автомат.

В это время дверь в телецентр приоткрылась. На пороге появился военный в бронежилете, в сером камуфляже, без шлема и маски-чулка, светловолосый, с короткой стрижкой. На него мгновенно перенацелились телекамеры, потянулись микрофоны. Военный что-то сказал Красному Генералу, тот ответил. Они переговаривались, а к ним, прямо в губы, в носы, тянулись черные губки микрофонов, и Красный Генерал раздраженно махнул рукой, отстраняя назойливые штыри. Светловолосый исчез, и дверь затворилась.

– Чего он там вякал? – спросил долговязый рабочий отходившего от дверей автоматчика. – Пустят нас или как?

– Говорит, доложит начальству. Начальство спустится, с ним и поговорят.

– Чего с ними разговаривать! – зло произнес костлявый парень в вязаной шапочке с утиным носом, держа в руке резиновую дубинку. – Посечь автоматами стекла!.. Облить гадюшник бензином и поджечь!.. А дикторшам подолы на голове завязать и пустить по Москве!.. Пусть, суки, походят!..

Белосельцев протиснулся к стеклянным дверям, всмотрелся в прозрачную плоскость. В тусклом холле двигались люди в камуфляже, в масках, сферических шлемах. Стаскивали ко входу ящики, вешалки, цветные горшки, турникеты. Строили баррикаду. На лестничном спуске, расставив сошки, стоял ручной пулемет. Люди в черных масках и камуфляжах, гибкие и подвижные, напоминали чертей. Белосельцев насчитал полтора десятка бойцов с тяжелыми автоматами и снайперскими винтовками.

Подкатили грузовики, автобус и легковушки. Они доставили новую порцию демонстрантов, отхватив ее от медленной многотысячной толпы, которая двигалась к телецентру, запрудила проспект где-то между Колхозной и Рижским вокзалом. Люди выскакивали из машин, смешивались с теми, что уже осадили вход в телецентр. Расспрашивали, вникали в обстановку, заражались нетерпением, веселой агрессивностью по отношению к ненавистным дикторам и телеведущим.

Люди сгружали из машин трофейные щиты, транспаранты. Белосельцев заметил парня в красной вязаной шапочке, держащего на плече гранатомет с торчащей луковицей гранаты.

– Товарищи! – истово и певуче разнесся над толпой знакомый голос Трибуна, пропущенный сквозь мегафон. С первых же слов привычно и радостно, как чтец-декламатор, он поймал дрожащую, страстную интонацию. – Мы пришли к этому проклятому идолу, который денно и нощно поливает ядом души нашего народа!.. Оскорбляет все самое святое и светлое!.. Настала пора, товарищи, заткнуть глотку этому идолу!.. Выгнать с телевидения дикторов-русофобов, чьи руки в бриллиантах, и выпустить на экраны тружеников, чьи руки в мазуте и машинном масле!..

Толпа задышала, засвистела, словно в печи включили форсунки и в них загорелось кинжальное синее пламя.

Белосельцев почувствовал это изменение температуры, новую, вброшенную в массы людей горючую смесь. Красная шапочка гранатометчика медленно перемещалась, как поплавок, под которым невидимо двигалась рыба, уже захватившая наживку. Поблескивали стволы автоматов. Качались в вечернем воздухе отсырелые красные флаги. Летал, певуче расширялся голос Трибуна, упоенно декламирующего свои призывы, от которых, как от колдовских стихов, начинала кружиться голова.

И над всем из фиолетовых сумерек возносилась башня, наполовину в вечернем тумане, в последних отблесках дня. Белосельцеву казалось, что башня презрительно улыбается с высоты этому беспокойному скоплению людей, жестяным виршам упоенного оратора. Посылает на землю едва различимые снопы лучей, управляет этими лучами всем нетерпеливым скоплением. Готовит завороженную толпу к неведомому действу.

Вдруг снова налетела на толпу, завязла в ней, медленно сквозь нее стала пробираться реанимационная машина. Она истошно выла, кидала во все стороны фиолетовые сполохи. Прорвалась сквозь людскую гущу и понеслась, одинокая, пугающая и бессмысленная.