Он светился радушием, статный, черноволосый, с крупным носом и резко очерченными, сочными губами. Был в просторном свитере, спортивных брюках и мягких домашних туфлях. Он с наслаждением выговаривал русские слова, в которых едва заметно, как слюда в граните, проскальзывали рокотания иного языка.
– Марк, надеюсь, девушки уже ушли? – посмеиваясь, спросил Каретный, проходя в комнаты и плюхаясь в глубокое кожаное кресло. – Дай нам что-нибудь выпить! А то у нас желудки примерзли к позвоночникам!
Белосельцев, усевшись в кресло, с наслаждением оглаживал мягкие кожаные подлокотники, предвкушая согревающую рюмку. Комната, в которой он оказался, ничем не напоминала разгромленный офис. Ни конторских столов, ни компьютеров. Атласные обои. Плотные шторы на окнах. Резной, с латунной стойкой бар. Под торшером на лакированном столике – овальный футляр, в котором носят виолончели или саксофоны.
– Джин?.. Виски?.. Водка?.. – Марк, подвязавшись маленьким фартуком, орудовал у бара, выставлял бутылки и рюмки.
– Виски! – потребовал Каретный. – И не вздумай кидать лед!
Они пили виски из тяжелых граненых стаканов. Белосельцев с наслаждением пропускал длинные обжигающие глотки, ниспадавшие в глубину тела мягкими волнами тепла.
– Неспокойно у вас тут, – обратился Марк к Белосельцеву, показывая, что рад встрече, хочет услужить гостю, дорожит их прежним знакомством. – Опять, что ли, русская революция? Россия не может без этого?
– Россия меняет кожу, – ответил Белосельцев. – Вернее, кожу с нее снова сдирают, и она кричит от боли.
Шторы были плотно задернуты, но сквозь рамы и тяжелую ткань долетал дрожащий гул проспекта и тревожащий чужеродный звук – голосящего «желтого Геббельса».
– Ты приехал в неудачное время, – сказал Белосельцев. – Туристы перестали к нам ездить.
– Я люблю Россию в любое время. Россия всегда прекрасна, Москва всегда прекрасна.
– Марк – настоящий еврей, а значит, он по-настоящему любит Россию, – посмеивался Каретный. – Никогда не могу застать его дома. То в Коломенском, то в музее Рублева, то в консерватории на Стравинском, то на выставке старинного серебра. Еврей-русофил. У него есть теория, согласно которой судьбы евреев и русских переплетены неразрывно со времен Хазарского каганата. История России и история Израиля – это почти одно и то же. Правильно я трактую, Марк?
– Я родился в России, как и многие евреи. Эта земля, давшая мне жизнь, для меня священна. Евреи и русские пережили здесь столько, так переплелись своей любовью и ненавистью, что им уже нельзя друг без друга. Любое событие русской истории мы, евреи, воспринимаем как часть своей истории. Если правы богословы и грядут последние времена, то их приближение и свершение будут делом рук евреев и русских. Мы, два народа, покинем эту землю, обнявшись.
– Значит, ты приехал пережить вместе с нами еще одно событие русской истории? – спросил Белосельцев, согреваясь от выпивки, чувствуя, как озноб прячется, словно мышь в норку, в дальний потаенный уголок тела.
– Я приехал с друзьями принять участие в струнном концерте, – усмехнулся Марк, кивая на овальный футляр, лежавший в свете торшера. – Сегодня на Красной площади дирижирует Ростропович. Мы, разумеется, не сможем составить ему конкуренцию, но вслед за ним и мы извлечем свои инструменты!
– Где даете концерт? – поинтересовался Белосельцев.
Марк не успел ответить. Зазвонил лежащий на столике радиотелефон. Марк схватил, растворил его, как футлярчик, и на дне, словно рассыпанные жемчужины, засветились кнопки. Бурно, раздраженно он заговорил на чужом, рокочущем языке, шевеля сочными влажными губами. Захлопнул телефон, положил раздосадованно на столик.
– Я ведь просил консульский отдел вашего МИДа подготовить паспорта с выездом через Швейцарию, – Марк сердито обратился к Каретному. – Ваши дурни-чиновники едва не отправили паспорта снова в посольство Израиля. Мы ведь договорились: закончим операцию и исчезнем! Никто не должен знать, в какую сторону мы уехали!
– Не волнуйся. Вошли в одну дверь, вышли в другую. На следующий день после операции лично привезу тебе и твоим ребятам паспорта со швейцарскими визами. Виолончелисты, ученики Ростроповича, имеют право путешествовать по всему миру.
– Можно взглянуть на твою виолончель? – спросил Белосельцев, потягивая вино. – У моего деда была виолончель. В детстве я взял у него несколько уроков.
Марк посмотрел на Каретного.
– Покажи ему виолончель, – кивнул Каретный. – Может быть, он на такой и играл.
Марк подошел к торшеру. Отомкнул у футляра замок. Открыл крышку. На малиновом бархате, в углублениях, разобранная на части, лежала винтовка. Отдельно – ствол, прицел, приклад и цевье. Лакированное смуглое дерево, вороненая сталь, стеклянная капля оптики. Снайперская винтовка как драгоценность покоилась на сафьяновом ложе. Марк, владелец винтовки, любовался ее совершенными формами.
– Ну как? – засмеялся Каретный. – Послушаем концерт Вивальди?