Среди пуль

Шеренга колыхнулась, как занавес, шагнула на асфальт, стала накрывать его своей колеблемой массой, сквозь которую, толкая ее, придавая неуклонную беспощадность, били лучи. Вместе с дождем и слепящим светом налетели на баррикаду плотные вихри. Они взмывали вверх, как волчки, как завихрения воздуха, и были похожи на остроклювых перепончатых птиц.

«Духи Тьмы!» – повторял Белосельцев, стараясь сосредоточиться, выставляя навстречу вытянутую руку с оружием, чувствуя, как рядом, по всей баррикаде, подвинулись вперед, напряглись ее защитники. Ощетинились отточенными прутьями, монтировками, обрезками труб. Он был готов подпустить поближе ненавистную, желавшую его смерти шеренгу, всаживать в нее точные, выверенные выстрелы.

Край железной бочки. Его рука с пистолетом. Рокот мясорубки, подвигающей к его лицу отточенный винт. И секундное смещение всего в иную плоскость и жизнь. Нет ничего – ни солдат, ни моторов, ни колючей баррикады, все это не существует, пригрезилось в страшном сне. А есть дуновение северной черной реки, белые холодные звезды, и он, зажав под мышкой березовый веник, отворяет дверь баньки, и там, в красноватом тумане, – его Катя. Ее мокрые блестящие волосы, белая, обведенная загаром грудь. Он протягивает ей ковшик. Она льет на себя звонкую, пахнущую березой воду, стеклянная, дышащая, сдувает капли с розовых губ.

Это длилось мгновение и исчезло. Шеренга, черная, монолитная, с железными пузырями касок, продолжала накрывать асфальт. Можно было различить мутные под касками лица, кулаки, сжимавшие автоматы, шагавших впереди офицеров. Над головами солдат, прочерчивая на касках моментальные проблески, летели лучи, слепили, выжигали баррикаду.

Белосельцев вдруг испытал страх. Колыхаясь, как бахрома, приближалась его смерть, неотвратимая, жестокая, которой удавалось ему избежать в прежние годы. Теперь она настигнет его в центре Москвы, у железной измятой бочки. И последнее, что он увидит, – эту грязную измятую бочку, излохмаченную пулями.

Ему захотелось вскочить и кинуться прочь. Оставить эту нелепую бутафорскую баррикаду, сквозь которую, как сквозь сухой бурьян, пройдет стреляющая цепь солдат, оставляя на бревнах и балках висящие тела баррикадников.

Он увидел, как сбоку от него метнулась легкая тень. Прозвенели какие-то обрезки железа. Девушка с косой выпрямилась и стала втыкать в баррикаду, прикручивать, приторачивать к чему-то древко с полотнищем. Ткань подхватил, заволновал сырой ветер, и отчетливо виднелось перекрестие, по диагонали, из угла в угол. Андреевский флаг зареял над баррикадой. Где-то рядом, в путанице проволоки, ударила гитара, зарокотала колокольно. Эти резкие, взлетавшие и падающие звуки ломали и кололи подземные гулы моторов, выхватывали их из-под земли, вырывали, как сорняк, с корнем, отбрасывали в сторону.

Не было страха, а были веселье, восторг. Белосельцев приподнялся, оглядывая баррикаду, других приподнявшихся защитников. Все они видели друг друга, ободряли, понимали без слов. Единым порывом, единым броском были готовы метнуться вперед, и там, на липком асфальте, сойтись в последней схватке, погибая не в тупой покорности, не в постылой тоске, не в клетке, не в застенке, а в открытом бою.

Белосельцев чувствовал, что и другие защитники переживают подобное. Инженер, творец космических кораблей, высунулся по пояс, сжимая в руках камень, готовый метнуть его в атакующих. Казак сбил на затылок папаху. Он примыкал к автомату штык, чтобы, расстреляв рожок, кинуться в штыковую. Офицер-отставник держал за горлышко бутылку, отведя руку, готовый сильным взмахом перекинуть ее через арматуру, чтобы поджечь солдатские сапоги огненной жижей.

Белосельцев смотрел на приближавшуюся шеренгу, выбирал цель. Перед цепью, на несколько шагов опережая солдат, шагал офицер. Без каски, в фуражке с кокардой, он держал маленькую рацию, оглядывался на цепь, взмахивал рукой, торопил. Его и выбрал в качестве цели Белосельцев, направил на него пистолет, помещая его голову и фуражку в прорезь, крепче устанавливая локоть на железной бочке.

Он чувствовал на расстоянии его резкие движения, его торопливое дыхание, казалось, различал его окрики. И вдруг недавнее нетерпение, желание немедленной схватки исчезли. Сменились растерянностью. Он, Белосельцев, русский человек, сейчас пошлет пулю в другого русского, срежет его здесь, в русской столице. Этот неведомый ему офицер, быть может, когда-то летел с ним в одном самолете из Кандагара в Кабул или сидел в офицерской столовой в Гиндже, или его захмелевший голос слышал Белосельцев сквозь окно офицерского модуля в сухумском батальоне. Неужели теперь он нажмет на спусковой крючок?

Он отвел оружие и стал смотреть, как приближается цепь. Он не чувствовал ни страха, ни ненависти, а одну пустоту и тоску.