Среди пуль

Белосельцев оглядывался. Увидел вблизи себя отца Владимира, его бороду, выступавшую из-за картонной коробки. Рабочего в каске, положившего на бревно два обрезка трубы для рукопашной и горку камней и обломков асфальта. В углублении между ящиками и грудами сора разместился отставник-офицер, он расставил бутылки с зажигательной смесью, похожий на лотошника, торгующего спиртными напитками. Там же виднелась косматая казачья папаха, слабо отсвечивал ствол автомата. Дальше угадывались инженер, девушка с санитарной сумкой и ее длинноволосый кавалер. Вся баррикада, слабо освещенная фонарями, была живая, наполненная людьми, негромко шелестела и позванивала. Откликалась на подземное дрожание звяком бочек, проволоки, листового железа.

Улица перед баррикадами, как черная доска, натертая жиром, в мазках голубоватого света, таила в себе угрозу. На нее устремилось множество глаз, нацелилось оружие, к ней тянулись руки, сжимавшие железные прутья. Оттуда, по этой скользкой, натертой улице, катились сгустки звука и разбивались о баррикаду.

Звук то приближался и вырастал, как стена, то разделялся на несколько вязких, как лава, рукавов, удалялся к мэрии, к набережной, окружал Дом Советов, заслонялся огромным неосвещенным зданием.

Казалось, ползет толстое мускулистое тулово, протискиваясь среди домов, выползая к Москве-реке, охватывая громаду дворца. Хвост еще струится у американского посольства, а плосколобая голова уже достигла главного портала, прошибла мокрые заросли, достигает темного сквера и вот-вот образует кольцо, схватит мускулистый хвост.

Белосельцев увидел, как на пустое пространство улицы выкатил темный горбатый брусок, заслоняя жидкие потеки света. Медленно двинулся, вытягивая за собой второй горбатый брусок. Они катили медленно, тяжко – третий, четвертый, пятый, – напоминая сцепку вагонов. Колонна тяжелых грузовиков двигалась по улице, сотрясая землю и воздух, и Белосельцев насчитал тринадцать, а они все выкатывали. Он прижал ухо к асфальту, пытаясь в трясении земли, в многослойном перемещении звука уловить отдельные его составляющие – трехосных тяжелых грузовиков, упругих четырехосных транспортеров, легких гусениц бээмпэ, хрустящих катков и танковых треков. Но звук был вязкий, как пластилин. Асфальт, брусчатка, мягкая под брусчаткой земля перемешивали звук в однородное тесто.

Колонна исчезла, открыла блестящую льдистую улицу. Она катила теперь, невидимая, мимо мэрии, съезжала на набережную, огибала порталы дворца, обкладывала его резиновым кольцом звука.

Отец Владимир крестился. Он выставил на ящик икону ликом вовне, на улицу, где прошла колонна. Офицер-отставник переставлял, менял местами бутылки с горючим, словно хотел, чтобы лучше смотрелись этикетки с надписями: «водка», «коньяк», «мартини».

Звук приближался, наваливался, давил на височные кости, на корневища зубов, расшатывал их.

Опять на льдистый пустой асфальт, заслоняя лужи света, стали выкатываться грузовики, тупорылые, с высокими коробами. Они толкали перед собой снопы электричества, наполненные невидимой угрюмой жизнью.

Белосельцев думал, что колонна пройдет мимо, повесив над баррикадой тяжелое облако тоски и страха. Но машины замедлили ход, остановились, сохраняя интервалы, вонзая в кузовы и брезенты пучки лучей. Стали медленно разворачиваться, пятиться, направляя фары к баррикаде. Яркие вспышки слепили. Баррикада, пронизанная лучами, стала прозрачной, зыбкой. Наполнявшие ее люди были, как в воде. Плавали и барахтались среди обломков и мусора, словно потерпевшие кораблекрушение.

Чувствуя свою незащищенность, баррикадники задвигались, закопошились, заслоняясь от этого пронизывающего света листами фанеры, досками, зарываясь глубже в темный сор. Белосельцев укрылся за железную бочку. Видел, как драгоценно сверкает икона в медном окладе. Переливается, словно в баре, бутылка с горючей смесью.

Фары грузовиков светили. В их слепящих ядовитых лучах мелькали солдаты. Они заслоняли огни, снова открывали зеркальные потоки огней. Строились, разбегались. Казалось, им нет числа, они рождаются из этих лучей, синтезируются из света и дыма. Начался дождь, он не гасил, а будто еще больше разжигал воспаленные фары. Мешал их с водой, дымом, сырыми одеждами, железными пузырями касок. Рокотали моторы, звякало железо, били сквозь дождь и дым разящие лучи.

«Штурм… – думал Белосельцев, ожидая сквозь завесу света пулеметную очередь, просекающую баррикаду, раскалывающую тяжелые стекла подъездов. – Началось…»

Он засунул руку под мышку, нащупал кобуру и, сдернув ременную петельку, достал пистолет. Отер его машинально о рукав, передернул затвор. Вытянув руку, уперся кулаком в ребро металлической бочки. Он глядел сквозь прорезь прицела на грузовики, горящие фары, шеренги солдат, в которых полетят его пули.