Среди пуль

Белосельцев протиснулся сквозь плотные, горячие, пахнущие прелью и потом ряды и оказался на улице в сумерках, среди ветреных багряных полотнищ, под которыми клубилась толпа, рокотала, выкрикивала. Фонари опускали на головы рассеянные колпаки света, и в этих мутных конусах кипело, моросило, испарялось, словно толпа окружала котлы с булькающим варевом.

Белосельцев издали, по особой плотности и густоте толпы, рокоту мегафонов и ответному гулу определил место, где выступал Трибун. Протиснулся, получая толчки и удары локтей, и увидел его: взведенный, как курок, он воздел вверх острое дергающееся плечо, помогая стиснутым дирижирующим кулаком. Трибун стоял на ящике. На него были направлены лучи нескольких автомобильных ламп. Телевизионные камеры снимали его: энергичное широкогубое лицо, худое запястье, красный бант в петлице, круглую эмблему с его собственным изображением. Трибун чувствовал на себе серебристые лучи света, пристальные глазки телекамер. Он возбуждался, позировал, посылал в толпу горячие тирады.

– Пусть преступники и переворотчики не рассчитывают на животную покорность народа!.. Народ – не раб!.. Мы сбросили Гитлера и сбросим Ельцина!.. Сегодня сюда пришли десять тысяч!.. Завтра придут сто тысяч!.. Послезавтра – миллион!.. Миллиону не страшны автоматы и танки!.. Товарищи, сейчас по моему сигналу мы пойдем маршем по Москве в сторону Белорусского вокзала и дальше, по Ленинградскому проспекту, и создадим в районе аэропорта еще один очаг сопротивления!.. Эти очаги будут множиться, и пусть московская земля горит под ногами узурпатора!.. Красная Москва дает отпор государственному перевороту Ельцина!..

Телекамеры методично снимали его слова, жесты, красное, появившееся за его спиной полотнище, маленький, плотно стиснутый кулак, в котором были зажаты невидимые постромки, управляющие толпой. Она то замирала, слушая его клики, то сама начинала громогласно, единым дыханием скандировать: «Фашизм не пройдет!.. Фашизм не пройдет!..»

Белосельцев был не в силах помешать Трибуну. Он знал: уже начал осуществляться неумолимый жестокий план, в котором Трибуну, Офицеру, этой накаленной толпе уготовано просчитанное и выверенное место. И он, Белосельцев, управляемый, как и все они, содействует исполнению плана.

Он чувствовал, как события, какими бы сумбурными они ни казались, действия людей, как бы стихийно они ни проявлялись, его собственные поступки, как бы осмысленно он ни поступал, подчинялись неумолимой логике, были включены в последовательность, из которой были не в силах выпасть. Стараясь преодолеть эту навязанную волю, вырваться из этой последовательности, он стал выбираться из толпы, на ее периферию, где фонари озаряли туманную желтизну высоких неопавших деревьев.

Он вдруг увидел Офицера, одного, без сопровождения, пробиравшегося к тем же деревьям. Офицер опустил лицо, словно не желал быть узнанным. Белосельцев торопился ему вслед, но не для того, чтобы остановить или окликнуть, а опять подчиняясь невидимым, толкающим силам, включившим его в осуществляемый, не подлежащий изменению план.

В улочке, в тени, подальше от фонаря, стояла военная легковушка. Когда Офицер приблизился, из машины вышли двое, о чем-то наспех перемолвились, и все уселись в машину. Легковушка тронулась, Белосельцев устремился к ней, успев схватить ртом вонь бензина, проводить глазами красные габаритные огни.

Он бросился по улочке, не отдавая отчета своим действиям, не управляя ими, зная, что эти непроизвольные действия управляются извне, подчиняются плану. И как бы самостоятельно и своевольно ни поступал он, все будет сведено к результату, на который направлен план.

Из сумерек выкатило такси. Белосельцев кинулся на зеленый огонек, остановил машину, упал на заднее сиденье, сказав шоферу: «В аэропорт!» Замер, отдавая себя безымянным, управляющим силам, повлекшим его среди бесчисленных, запутанных маршрутов и траекторий города по одному-единственному, запланированному маршруту.

Не доехав до аэропорта, он вышел из такси напротив чугунных ворот штаба, которые темнели сквозь липы сквера в плазменных вспышках проспекта. Он чувствовал, что опередил легковушку. Явился на место первым. И еще есть возможность остановить Офицера, сорвать план какой-нибудь нелепой, непредсказуемой для противника выходкой.

Уклоняясь от машин, перебежал проезжую часть и выскочил в сквер, густой, душистый, разделявший проспект на два встречных потока. Прижался к стволу липы, из-под кроны, укрытый тенью, стал наблюдать.

Прямо перед ним мутно светилась бензозаправка. Она не работала. Редкие машины, сворачивая с проспекта, подъезжали к ней и тут же, не останавливаясь, набирали скорость и, мигая огнями, катили дальше. Желтыми огнями горели окна жилого дома. Было видно, как в сумерках на балконе висело белье. Ворота штаба были закрыты. За ними было темно и глухо, и казалось, сразу за стальной изгородью начиналось глухое пространство, без огонька, без звука. Изгородь рябила своими чугунными копьями, тянулась до угла, уходила вглубь. На углу мрачно горел фонарь, освещая сорную, бестравную землю.