Среди пуль

Пел хор – несколько женщин и один монах. Песнопения были светлы, горячи. Свечи на медных подставах таяли, отекали огненной быстрой капелью. Белосельцев смотрел, как наклоняется тонкая растопленная свечка, медленно, мягко гнется, роняя жаркие огоньки.

Люди распределялись в храме неровно. Скопились у большого застекленного образа, малиново-коричневого, отражавшего красный уголь лампады. Белосельцев со своего места не мог разглядеть икону. Осторожно переступая, он приблизился к ней вслед за белоголовым стариком. Люди, медленно двигаясь, достигали иконы, припадали к ней, целовали многократно деревянную раму, темное, отражающее свечи стекло. Отступали, освобождая место другим.

Белосельцев, еще не дойдя до образа, увидел, что это Богородица с Младенцем. Младенец стоит у нее на коленях, обнимает за шею. По лицу Богородицы пробегают две блестящие маслянистые струйки. В коричнево-черной доске иконы открылись две скважины, одна под огромным немигающим оком, другая во лбу, под накидкой, где слабо лучилась полустертая золотая звезда. Из обеих скважин проливались светящиеся струйки по обеим щекам, завершаясь золотистыми недвижными капельками. Так течет из дерева и застывает смола. В воздухе храма перед образом Богородицы было горячо и душно, как в сосновом бору. Икона плакала, и от этого было мучительно-сладко и необъяснимо-тревожно.

Белосельцев не пошел к иконе. Пропуская стоящих за ним, отступил в сторону и замер, продолжая через головы смотреть на большое, наклоненное лицо Богородицы, на ее слезы, на Младенца, утешавшего свою плачущую мать.

Глаза Белосельцева затуманились. Сквозь влажную дымку он увидел свою мать, как начинают у нее дрожать губы и маленькие синие глаза наполняются прозрачными слезами. Она говорит о погибшем отце, о том, как встречались они в Ленинграде на набережной у мокрых, забрызганных дождем сфинксов. Эти материнские слезы вызывали в нем мучительное страдание, непосильное для детской души. И теперь, перед образом Богородицы, он вспомнил свою плачущую мать.

Его мысль, подхваченная струйками горячего воздуха, омываемая песнопениями хора, плыла по незримой реке, совершая кружения, не зависящие от его воли.

И Белосельцеву вдруг показалось, что Богородица плачет о нем, о его проживаемой жизни, в которой стерегут его неведомые печали и беды.

Кто-то тронул его за рукав. Отец Владимир звал его из храма.

Павлуша отправился осматривать свой измочаленный «москвичок», а они вошли в двухэтажное здание с тихим привратником у дверей. От стен, от выскобленного дощатого пола, от матерчатых занавесок исходил едва различимый запах сельской больницы, медикаментов, трав, пищи, человеческой плоти. Белосельцев, ступая по коридору, спрашивал себя, какие силы он надеялся почерпнуть от больного, умирающего старика.

Старец лежал в солнечной келье под иконами, убранный в черное, шитое серебром одеяние, в остроконечном капюшоне, в длинном, одевавшем стопы покрове. По всей длине сухого недвижного тела серебряной тесьмой было вышито распятие, череп, кости, выведены знаки и письмена. Ложе схимника напоминало надгробие. Но из этого надгробия, из черно-серебряного негнущегося покрова смотрели счастливые голубые глаза. Старец улыбался сквозь седую бороду, стариковский рот и большая рука его с усилием поднялась и перекрестила вошедших.

– Опять радость!.. Опять повидались!.. А я знал, что приедете, не помер, все ждал!.. – Отец Филадельф казался еще более немощным, чем тогда, в Москве, но свет от него исходил все тот же. Убранство кельи: старые, в растресканных коробах иконы, медные подсвечники с огарками, толстокожие книги, пузырьки с лекарствами – все было освещено не солнцем, а стариковскими лучистыми глазами.

– Ну вы садитесь, а уж я буду лежать, силенки беречь. – Большая, благословившая их рука бессильно легла на грудь, исчезая в черных складках одеяния.

Белосельцев, переступив порог кельи, вновь, как и в первый раз, почувствовал облегчение, физическую легкость. Словно тело его было подхвачено теплой, пронизанной светом морской водой, которая не тянула его вниз, на дно, а держала в невесомости на теплых мягких ладонях. Но в этом облегчении оставалась легкая, необъяснимая тревога, неисчезающая печаль. Белосельцев чувствовал эту печаль, усевшись в ногах монаха, глядя на серебряный вышитый крест, на серебряный череп и кости, вытканные на одеянии старца.

– Думал о тебе! – Схимник улыбался Белосельцеву сквозь прозрачную бороду. – Ты – воин Христов! Сражаешься без устали! Много врагов положил, еще больше того положишь! Тебе нельзя отдыхать! Еще пострадай!

Слова старика были о войне и страдании, но он произносил их весело. Белосельцеву было не страшно, было легко, он улыбался в ответ, но легкая грусть оставалась. Серебряный крест упирался в серебряный череп. Большое сухощавое тело, неподвластное тлению, лежало в гробнице.