Среди гор

Омур зарезал барана, как требовали обычаи, на плечи Саадату накинул чапан, подвел чалого коня, а сам, повесив себе на шею плетку, опустился на одно колено и сказал:

— Мой конь и моя жизнь — твои, брат! Прости, что я поднял на тебя руку!

Омур обнял колени Саадата.

Старики шумно одобряли.

— Молодец! Слава аллаху, теперь все в порядке!

— Хоть Омур и старше тебя, но стал на колени перед тобой, Саадат, прости его!

— Как же не простить? Что, Саадат с рогами, что ли? Такой же киргиз, как и мы, — сказал Карымшак, делая вид, что он сторонник Омура. — Саадат был виноват, но Омур оказывает ему уважение. Зачем Саадат поднимает руку на старшего? Разве те, у кого власть, должны избивать простых тружеников? Нет, никогда!

Все собравшиеся и сам Омур прекрасно понимали неискренность и лицемерие аткаминера, видели, что он на стороне Саадата и лжет, чтобы только Омур позабыл ссору. Но не каждый бедняк знал, как дрожат баи при одной мысли о справедливых советских законах, как боятся они святого народного гнева.

III

В горах Ала-Тоо строится новая жизнь, создается новая культура. Для трудящихся это великая радость, а врагам — беспредельное горе. Они тоскуют по прошлому, оплакивают и зовут его, но оно, подобно вырвавшейся из рук птице, улетело бог весть куда и не вернется. Враги не хотят своей гибели и отчаянно бьются, огрызаются изо всех сил, идут на преступления, пускаются на всякие хитрости. А мы? Мы, сокрушая врагов, боремся за расцвет новой жизни, мы, люди новой эпохи…

Вот о чем говорил уполномоченный из столицы. Об этом и размышлял Сапарбай, лежа на траве рядом с Осмоном и следя за легкими, светлыми облаками, которые спокойно плыли над вершинами гор.

«А я? — спрашивал он самого себя. — Разве я не с теми, кого уполномоченный называл «мы»? Почему же тогда я в стороне от борьбы?..»

Сапарбаю послышалось, что его кто-то окликнул, и он испуганно поднял голову.

— Чего ты испугался? — спросил Осмон, которому доставляло огромное удовольствие лежать на теплой траве. Он повернулся к товарищу, глаза его мягко смеялись.

Сапарбай не ответил. Так они молча лежали, слушая веселый гомон птиц. Вдруг Сапарбай спросил:

— Чего я испугался, спрашиваешь?

— Да, мне показалось, ты вздрогнул. Или какая девушка окликнула? — пошутил Осмон.

— Только сейчас я начинаю набираться ума-разума.

— А до сих пор?

— Оказывается, мы блуждали в потемках, сбившись с пути.

— С какого пути?

— С верного.

— О чем ты болтаешь?

— Сейчас я думаю о том, что мы делали до сих пор, чем все это время занимались. Мы дали себя обмануть Саадату. Говорят, ученый человек видит в тысячу раз дальше неученого. У нас с тобой всего четырехклассное образование. Об «алип-илем-заваре»[5] Барпы я уже не говорю. Мулла своим учением не помог нам, а только запутал.

— Как это так? Разве после его уроков мы не стали полумуллами?

— Вот я и злюсь на это «полу». Правда, года три назад мы были самыми грамотными людьми в аиле. Но сегодня мне стало ясно, что мы ничего не знаем. Я не понял бы этого до сих пор и не знаю, понял бы когда-нибудь, если бы у нас не открылась Красная юрта и мы не получали бы газеты и книги. А Саадат? Ты думаешь, что он за человек? Поступает по байской указке. Я давно подозревал это, газеты открыли мне глаза… А мы-то считали его самым хорошим человеком и во всем слушались.

«Верно, — лениво думал Осмон. — Почему мы должны делать все, как велит Саадат, следовать за ним, как его тени? Правда, он окончил курсы в Алма-Ате, но не очень-то далеко ушел от нас».

— Подумай, Осоке! — продолжал Сапарбай. — Все ли из того, что мы с тобой делали до сих пор, мы делали законно? Нет, не все. Мы поддерживали аксакалов и аткаминеров, иногда сами были зачинщиками родовых распрей, часто нарушали устав комсомола. Вспомни, как мы на горе Орток вчетвером сочиняли протоколы, принимали решения и выдавали их за документы, одобренные общим собранием. Я не могу себе простить избиение ни в чем не повинного Джакыпа. Кто, как не мы, поддерживали антинародный клич батырбековского рода?

— Нам приказывал сам Саадат, — возразил недоумевающий Осмон, — а он председатель аилсовета, глава советской власти в аиле, коммунист.

— В том-то и вся беда. Поводья в руках Саадата. Мы ему верили, а он тянул, куда ему выгодно. Что ни говори, а Саадат — внук крупнейшего богача нашей долины.

— Я не понимаю тебя. — Осмон не мог отвести глаз от острой макушки снежной горы, за которую упорно цеплялось небольшое облачко. — Ты говоришь, баи — наши враги. Почему же тогда государство дает возможность богачам вести свое хозяйство, обогащаться? Почему байского сына поставили председателем аилсовета?

Лицо Сапарбая приняло озабоченное выражение.