Среди гор

Мурат не знал, как ему быть: не видел он, где тут правда, где нет, не знал, что ждет его впереди, и поэтому вынужден был молча согласиться. Он встал и понуро побрел домой. Курман сел на коня, пустил его рысью. Ехал так один средь ночи и вдруг вспомнил свое детство. Давно-давно это было. Тогда они еще бегали босоногими и играли всегда вместе: Саадат, Сапарбай и он, Курман. Вместе собирали по холмам цветы, гоняли бабочек, боролись, возились, случалось дрались. И позже, когда чуть подросли, они оставались близкими друзьями. Бывало, если повздорят из-за альчиков Саадат с Сапарбаем, то Саадат ругал не только его, но обзывал заодно и Курмана, и Осмона, и других:

— Вы грязные рабы, сыновья Курамы! Захочу вот, убью одного из вас и отвечать не буду: кто посмеет из вас вступиться? Какие отцы, такие и вы…

Особенно врезался в его память тот случай, когда однажды вместе с Сапарбаем уселись они на сапарбаевского бычка и пасли ягнят, как встретили Саадата, едущего на лошади со своими друзьями. Они охотились с ястребком за воробьями. Саадат крепко отхлестал их тогда камчой.

Лошадь Курмана перешла на шаг, он бросил поводья на гриву, продолжая вспоминать ушедшее, давнее детство. Да, Сапарбай, пожалуй, был самым близким его другом. Так же, как неразлучные ягнята-двойни сосут, отталкивая друг друга, один сосок, так и они были неразлучны, ели из одной чашки и, может быть, тоже беззлобно отталкивали друг друга. Позже, когда наступила юность, они оставались верными друзьями. И даже тогда, когда Курман, не выдержав тяжкой жизни у Бердибая, задурил, забуянил, начал пить и беспутствовать, первым протянул ему руку Сапарбай. Он первый по-человечески разделил его горе и помог разумным советом. Да и потом, кроме добра, ничего худого от Сапарбая Курман не видел. Так за что же теперь он помышляет о его убийстве? И даже если не сам он убьет, так уже помогает убийцам. От таких мыслей Курману стало не по себе. Раскаянье охватило его: «А ведь этот подлый Саадат, пожалуй, еще мне прикажет зарезать его! Да хотя бы не я, а кто другой будет убивать, как я буду смотреть на это?» Дрожь пробрала Курмана от головы до ног, и он сам не заметил, как глаза его наполнились слезами. «Нет, не поднимется моя рука, нет, не хочу я этого!» — пробормотал он в отчаянии.

Но тут он вспомнил слова Саадата, который говорил: «Правда, мы с Сапарбаем вместе росли с самого детства, дружили, ссорились и мирились. И в плохом, и в хорошем мы всегда были друзьями, однако потом жизнь изменилась, изменились и мы сами. А теперь вот оказались даже врагами. Но не мы начали вражду, а сам Сапарбай. Он считает нас врагами. Ради служения закону он не остановился перед тем, чтобы допустить наш арест. Из-за него мы превратились в беглецов, из-за него мы терпим нужду и холод в горах. Значит, мы должны убить его!»

Курман налился злобой от этих дум: «Да и правда, почему мы должны щадить его? Бороться так бороться. Джигит не должен останавливаться ни перед чем: или жить, или погибать!»

Курман, ударив камчой лошадь, пустил ее рысью.

Неизвестно, какой час ночи… Плавно плыла серебряная лодочка луны по безбрежному, бездонному темному небу. От берега до берега небесного моря сияли мириады звезд. Сонный жаворонок испуганно выпорхнул из-под конских копыт. Конь на бегу напряженно вскинул уши, покосился в сторону прошлогоднего гумна и тихо заржал. Там в темноте виднелись пасущиеся лошади. Курман повернул к гумну. Это были рабочие лошади, оставленные здесь на ночную пастьбу. Курман узнал среди лошадей бурого мерина Омера и серого коня Шарше. Гнедко старика Соке тоже был здесь. Курман приблизился к гнедому, но конь этот, отличавшийся ленивостью и медлительностью, даже не попытался отбежать. Любой конокрад, который задумал бы увести гнедка Соке, бросил бы его на полпути. Но зато Курман обрадовался, увидев бурого мерина и серую лошадь.

— Бог сам дает мне добычу… Как говорится, если можешь, укради коня врага и соврати его жену.