Среди гор

— Да, дорогой товарищ! Хотел бы я сказать кое-что, да боюсь, мигнешь Борукчиеву, так он меня потом мигом за шиворот — и в подвал! Промолчать бы, да душа не терпит. Ну, что будет, то будет, а сказать надо. Так вот, слушай. Раньше были баи, болуши, аткаминеры. Все они крепко притесняли нас, бедняков, как стая стервятников. А теперь один-единственный человек, батрачком Борукчиев Шарше, переплюнул их всех, вместе взятых. Если я вру, то пусть скажут все, кто стоит здесь. Я, Иманбай, за три дня пережил столько и так измучился, как вол с мешком соли на горной тропе. Да, да, не смейтесь! Когда требуется нечто для желудка и тела, то не только Иманбай, но и грозные цари сдавали крепости. Голод и нужда — самые сильные враги. Так вот, дело было ранней весной… Буза у меня почти кончилась. А детей у меня — шесть дочерей. Самая старшенькая, Мыскал, расцветает, как маков цвет… И всем им, девчонкам, нужны платья, красивые, цветастые платья. Словом, товарищ Термечиков, если ты настоящий работник советской власти, то выслушай меня до конца. Это жалоба всех нас, бедняков. Дело в том, что давно я не ел мяса, а тут вдруг сказывают, что у реки ночью устраивают жертвоприношение. Я очень обрадовался, решил, что посижу рядом с такими почтенными аксакалами, как Шоорук, послушаю мудрые слова, а самое главное, наемся мяса и напьюсь жирной шурпы. Да, смотрю, и Айсарала моя рвется на волю. Оседлал я ее, недолго думая, и поехал к реке. Айсаралу стреножил, а сам сел возле Бердибая. Что было на уме Бердибая, я не знал, да и знать не хотел. Я только и радовался тому, что сидел с аксакалами, а значит, все мясо будет здесь! — Тут Иманбай замолчал. Может быть, он ужаснулся, вспомнив о страшной клятве. Но как бы там ни было, он быстренько пробормотал про себя молитву и, решительно махнув рукой, продолжал свой рассказ: — Киргизы испокон веков устраивают жертвоприношения во имя бога. К этому много причин бывает: то дождя нет, год неурожайный, то повальная болезнь скота нагрянет, а то и мор среди людей. Что там говорить, стоит даже простудиться любимой байбиче или даже чихнуть, как требуется принести богу жертву, задобрить его. Вот я так и считал, думал, что будет что-нибудь вроде этого. Ну, зарезали скотину, как водится, а потом и мясо было готово. Мы с аксакалами читали молитвы, благословляли жертву богу. Потом аксакалы читали молитву «кельме», и я читал «кельме». Потом они окунали руки в чашку со священной кровью, и я окунул свою руку. Но потом я уже понял, что зря это сделал. Не надо было макать руку в кровь. Это я признаю. Короче, на жертвоприношении молили мы бога, чтобы сгинула калпакбаевская артель. Я тоже молился за это, потому что этого хотел. Вот и вся моя вина перед законом. Если я действительно сделал что-то очень плохое перед советской властью, то давай вяжи меня и гони следом за Киизбаем, товарищ Термечиков. Но только не отдавай меня на расправу негодяю Шарше. Если уж погибать, то погибать от достойной руки. Если я кулак-бедняк, то место мое там же, где и место кулака-богача Киизбая. Если его сошлют в страну «Пойдешь — не вернешься», то и меня гоните туда же. Буду там чай готовить баю, проживу как-нибудь. А если же вина моя за участие в жертвоприношении не столь велика, то скажи мне сам это, товарищ Термечиков. Иначе голодраный Шарше только того и ждет, как бы меня под кулака подвести! Пусть тогда он бросит эти свои шутки!

Шарше давно уже стоял бледный, с вызывающе заломленным на затылок колпаком. Ноздри его дрожали от гнева и ярости.

— Эй, черноликий подлец! — вскричал он, порываясь к Иманбаю. — Ты не наводи тень на ясный день!

Иманбай со страху громко закричал:

— Почему я не должен говорить? Ты не кричи на меня!

— Клеветник ты! — рванулся к нему Шарше и со злобы уже не знал, что говорить. — Таких подлецов, как ты, я беспощадно буду бить и гнать в шею.

Он хотел было еще сказать: «Головой буду бить о землю», но поостерегся Исака.

— Пока я жив, я таких черноликих Иманбаев и вообще всяких там «шайтанбаев» буду разоблачать на каждом шагу! — все же выкрикнул Шарше.

Теперь разъярился Иманбай. Пришпорив Айсаралу и бесстрашно выпятив грудь, он завопил во все горло: