Среди гор

— Да ведь только что мимо проезжал Карымшак со своими. Сама слышала, как они говорили: «Так оно и должно было быть. Все опрокинулось вверх дном!» А ты говоришь другое?

— Это вранье, не верь им. И отныне прошу тебя, дорогая, не слушай никого, пусть себе болтают! А мы знаем свое дело. Твой старик теперь член артели!

Умсунай похолодела.

— Как ты сказал?

Соке спокойно глянул на нее.

— Да ты не сердись, старушенька! Кто от гурта отстанет, того волк съест…

— Что ты говоришь!

— А то, что не пожелал я уходить из артели. Конечное место пшеницы — мельница. Так вот и мы… Раз уж порешили всем народом навечно быть в одной семье, я и не стал медлить, надо пораньше свыкаться…

Но убедить Умсунай было не так-то просто.

— Да пропади ты пропадом со своей артелью! — заголосила она, порываясь к мужу. — Дурень ты, старый дурень! Свыкаться ему захотелось, ишь ты, какой быстрый! Ты всегда остаешься в дураках! Стоит похлопать тебя по плечу да похвалить, так ты головой бросишься в огонь! Это активисты подлые подшибли тебя, а ты и поддался, простак ты мой несчастный! О горе мое, знала бы, так лучше сама пошла!

Обескураженный Соке замялся, не зная, как подступиться к жене. А Умсунай распалялась все больше:

— Теперь-то я знаю, чему ты радуешься: ты отдать меня задумал на потеху старым хрычам! Но запомни, пока сердце бьется в груди, не пойду я на такое позорище! Возвращайся сейчас же той же дорогой и возьми свое слово обратно! Ты останешься самостоятельным хозяином!

— Нет, не заставляй лучше меня, старая, — виновато и как-то по-детски жалобно пробормотал Соке. — Да с какими глазами я вернусь туда? Я ведь перед всем народом дал слово, что мы со старухой вступаем в артель. И попросил, чтобы нас обоих записали в список…

Умсунай застонала, схватившись за голову:

— О-о-о, наказание аллаха! Да за какие грехи и провинности наказал ты нас! И как у тебя язык поворачивается: «Просил записать в список!» Погубил ты нас, погубил! Иди сейчас же и скажи, что выходишь из артели! Если ты не пойдешь, то я пойду! Чем быть забавой для стариков, так уж лучше пойду к активистам и в клочья изорву эту чертову бумагу! И не я буду, если этого не сделаю, пусть пропадет мое имя Умсунай!

С этими словами Умсунай швырнула с плеч шубу и решительно вышла со двора. Такой поступок старухи задел самолюбие Соке: «Кто я для нее? Муж или тряпка? — подумал он, загораясь гневом. — Дай ей волю, так она на голове будет ходить!»

Зажимая в руке камчу, Соке пошел вдогонку за Умсунай, которая, не оглядываясь, порывисто уходила, развевая длинный, тянущийся чуть ли не по земле подол.

— Эй ты, дура! Постой! Кому говорю, вернись! Хочешь, чтобы я тебя за волосы приволок? Остановись, говорю! — яростно закричал Соке.

Умсунай немного оробела, но все же вызывающе ответила:

— Ну вот, стою! Ты что, проглотишь меня? Так на, ешь, лиходей! — Сама в то же время подумала: «Как-никак, а все же он мужчина. Если злость на него нападет, то шутки плохи. Возьмет, да и отколотит!» Но не желая так просто смиряться, она подалась вперед, наступая на него. — Если мало того, что ты натворил, так давай еще волоки меня за волосы на старости лет! Слава тебе господи, век уж доживаю, но не думала моя несчастная головушка, что терпеть ей придется побои от тебя, старика! Лучше бы давно мне умереть!

Умсунай, захлебываясь, зарыдала. А Соке, который только что собирался оттаскать ее за волосы, выронил из рук камчу. И сам он, кажется, разжалобился, голос его задрожал:

— Что же ты… дрянная старуха… Что же ты… Или ты думаешь, что старик твой, сорок лет проживший вместе, желает тебе зла! Или ты думаешь, что советская власть толкает нас на погибель? Если старик твой подчиняется законам власти, то и ты должна подчиниться моим законам.

Эти слова Соке, кажется, немного убедили Умсунай. Но она не переставала плакать и причитать, вспоминая о том, что и сами они, и скот, и все, что нажито за долгую, трудную жизнь, — все теперь идет в общину.

До самого рассвета мучился Соке, не смыкая глаз. Он ворочался с боку на бок, садился, потом снова ложился, и когда утром встал с постели, лицо его болезненно осунулось и пожелтело. В другое бы время старуха всполошилась, заохала бы, жалея его. Она давно бы уже заварила калмыцкого молочного чая, достала бы топленого масла и укутала бы старика в свою теплую шубу. Но сегодня она только с болью глянула на мужа и даже не шелохнулась. Это было особенно тяжело и непривычно для Соке. «Чем вступать в артель и портить жизнь своей верной подруге, лучше бы я сидел на месте!» — сокрушался он. Старик, правда, не высказывал свои мысли вслух. Молча наколол дров, молча принес их в дом и принялся разжигать печь. Когда он, неуклюже поворачиваясь, неумело начал возиться у печи, к нему подошла Джипар. Чуткая девочка понимала, что происходило в доме. С какой-то бережливой и трогательной лаской обняла она отца за шею, шустренькая, подобранная, а потом подсела к печи и взяла из рук Соке лучину.

— Дайте мне, ата, я разожгу!

Ох, как встрепенулось от нежности и участия старое сердце Соке.