Среди гор

— Аильчане, товарищ аксакал Иманбай вопрос поставил ребром. Правильно поступает он! В том, что политика нашей партии коммунистов — верная политика, и служит она интересам народа, я могу дать не одну, а три подписки. А сам я, конечно, могу ошибиться ненароком, но я обещаю перед всем народом не допускать ошибок в работе. Вместе с этим я призываю бедняков, середняков и всех тружеников дружно вступать в артель, где вы трудом своим найдете счастье и благо. Уверяю вас в этом. Это, если хотите, не агитация, а просто мой человеческий, чистосердечный совет. Итак, давайте на этом кончим собрание. Кто желает добровольно вступать в артель, пусть останется на месте. Ну, а кто еще не решается, прошу перейти вон на тот бугор!

Исак глянул на растерявшегося от неожиданности Иманбая и сказал:

— Ну, а вы, аксакал Иманбай, наверное, останетесь здесь? Я могу дать вам подписку, что артель эта будет все равно, что дом родной для таких бедняков, как вы! Но учтите, что бесхозяйственности в доме не должно быть. Каждый член этой семьи должен по-хозяйски, добросовестно относиться к общей работе. Это вы запомните раз и навсегда!

Иманбай хотел что-то сказать, но не нашелся с ответом. Он был в смятении, на него напал страх. Перед глазами его всплыла картина памятной ночи жертвоприношения, когда он дал клятву и окунул руку в чашку со священной кровью. Тем временем Касеин, Карымшак и еще другие поднялись с мест.

— Хорошо рассудил уполномоченный… Пошли, кто не желает!

— Что вы сидите, поднимайтесь!

— Эй, Карымшак, ты что тут! Если уходишь, то иди, никто тебя не держит, но других не смущай! Каждый сам знает, что ему делать! — осадил его Соке. — Иди, проваливай давай!

Толпа раскололась, «не желающие» перебрались на бугор. А Иманбай все никак не мог окончательно решиться. Он метался между двух огней: с одной стороны, боялся, что его постигнет кара за клятвоотступление: «Сгину где-нибудь в бесплодной пустыне… зарежут, как черную овцу!», а с другой стороны, он думал: «Артель — это навеки дом родной для бедняков. А я бедняк. Значит, там найду я свое долгожданное счастье!»

— Сохрани, господи боже, надоумь! — лепетал он под шум толпы. — Куда же мне податься, а? Туда пойду — советский дух покарает за отречение от своего бедняцкого счастья! Здесь останусь — кара за клятвоотступничество постигнет меня, зарежут, как черную овцу!..

В этот момент с бугра донесся голос Карымшака. Он, видно, только теперь очухался после того, как его отчитал Соке.

— Эй, Соке, не бери грех на душу! Бог сотворил каждого и каждого наделил своим умом. Куда подскажет бог, туда он и пойдет!

Из груди Иманбая вырвался облегченный вздох, будто с плеч свалилась гора.

— Ляила-иллалла… ляила-иллалла! — зашептал он. — Будь что будет, но повинуюсь богу!

С этими словами он встал и, будто в тумане, побрел туда, откуда слышался голос Карымшака.

Когда Соке, уезжая из дома, сказал жене: «Ты тоже, дорогая, иди на собрание!», Умсунай осталась на дворе. Старик давно уже скрылся, но она долго еще причитала:

— Ну иди сам, иди, окаянный старик! Посмотрю, что ты найдешь на собрании: отругает Шарше тебя, дурня старого, с тем и вернешься домой…

Мало того, со злости она еще и всплакнула порядком, да так, что глаза вспухли. И чем дальше затягивалось собрание, тем больше охватывали ее тревога и беспокойство. Она не находила себе места, то и дело входила и выходила из дома, не переставая бранить непослушного старика:

— И чего тебе надо было, дурню старому, зачем ты полез в активисты? Сидел бы себе у очага, да хлебал бы похлебку, приготовленную старухой, да присматривал бы за скотиной, так нет, понесла же тебя нелегкая на свою беду! Так тебе и надо, сиди там голодный и замерзший! С утра ничего не евши, дрожишь там, дурень, как захудалый тайган!

Сколько она ни бранила старика, но, поджидая его, приготовила жаркое, которое подогревала уже несколько раз, и поставила на угли чайник. Вот уже стало вечереть, наискось через улицу упали длинные сумеречные тени, и только теперь показался Соке, трюхая на своей кобыле. Старуха давно уже поджидала его у двора:

— Ну, упрямый козел… заявился? Сказывай, что там было?

Сколько ни старалась Умсунай придать своему лицу строгое выражение, все же не смогла удержаться от улыбки. Заметив это, старик весело заговорил:

— Радуйся, старая, все как нельзя лучше, бог смилостивился! Дышать легче стало! Живи теперь, как на просторах джайлоо!

— Масла тебе в уста! Неужто распускают артель?

Кобыла остановилась у колоды, шумно втянула воздух мягкими ноздрями и поджала уши, перебирая во рту удила, — надоели они ей, весь день не разнуздывали. Соке скатился с седла.

— Типун тебе на язык! — проговорил он, привязывая чумбур к колоде. — Зачем бы мне твое масло, если станут распускать артель?!

«Господи, это еще что за новость?» — подумала ошеломленная Умсунай.

— Никто не распускал артели, а, наоборот, укрепляют ее. Но принуждения отныне нет! Кто хочет, тот и вступает. Все добровольно. Так что бояться нам нечего, милая…