Среди гор

— Салям алейкум! В благополучии ли ваш скот и семья, аксакал?

Соке ответил на приветствие и в свою очередь справился о благополучии его скота и семьи. Но тот, опустив красное, полное лицо, словно его одолевала дремота, с трудом только приподнял тяжелые опухшие веки и медленно ответил сонным голосом:

— Слава богу… живем понемногу, аксакал…

— Далеко направился?

— На ту сторону. Родственник есть там один.

— По делу или так?

— Так себе…

Соке приударил по бокам своего гнедка, начавшего было отставать.

— Что нового у вас в аиле, не слышал?

Тот, клюнув носом, неопределенно пожал плечами:

— Да нет как будто ничего… Только говорили, что ночью Саадат вернулся из города… Говорят, он сказывал, будто из долины едут большие уполномоченные… Кажется, они начнут артель собирать.

Это известие поразило Соке, он призадумался и, помолчав, осторожно спросил:

— А как же они будут собирать, не говорили об этом?

— Кто его знает! Шоке со своими был у Саадата в гостях, ну а я не сидел там, не слышал…

Убедившись, что большего от этого человека не добьешься, Соке поехал молча. Может быть, кого-либо другого на его месте Соке порядком поругал бы за неумение рассказать такую важную новость, но этот сонливый, смиренный бедняк, видать, от рождения был несловоохотлив и ничем другим, кроме своих забот, не интересовался. Если бы даже вон та громадная гора Орток сегодня провалилась сквозь землю, то он, наверное, нисколько не заинтересовался бы этим, вот почему Соке оставил его в покое. «Эх ты, соня! Такие дела начинаются, а он даже ухом не поведет!» — подумал Соке, расставшись с этим странным человеком.

Когда он подъехал ко двору Оскенбая, то здесь не было ни души. Большой черный замок висел на двери, а рыжая сука даже не залаяла. Соке тронул лошадь дальше.

— Где же тебя нелегкая носит, непоседа ты эдакий! — проворчал он.

Возле серого, непобеленного дома Иманбая стоял десяток оседланных лошадей, а на крыше похилившегося, готового упасть набок сарайчика, служившего конюшней Айсарале, виднелась кучка сена.

— О-айт! — воскликнул старик. — Значит, здешние чернобрюхие собрались на бузу Иманбая!

Приударяя ногами гнедка, он затрусил в ту сторону.

Незадачливый Имаш мог обходиться одной водой и даже толстеть от нее, и он по-прежнему жил беспечно, не проявляя особых забот о семье. Поэтому Бюбю, рассчитывая, что хоть пять — десять копеек да пригодятся в хозяйстве, с осени стала продавать бузу на сторону. Буза у Бюбю получалась крепкая, хмельная, и уж не только Иманбай, который и трезвый был, как пьяный, но даже Карымшак, каждый день до отвала наедавшийся казы, и тот, выпив две чашки, начинал хмелеть и хвалить бузу Бюбю. Да и как ему было не хвалить, если в глазах у него уже двоилось! Когда же Карымшак выпивал три-четыре чашки, то язык его заплетался и, с трудом взобравшись в седло, он осторожно трогал коня, как бы оберегая свой переполненный желудок.

— Ой… да-а Бю…бю… Вот это буза!.. Прямо в нос ши-шибает… Апчхи!.. В одной чашке бузы столько силы, сколько в самом Иманбае… Апчхи!..

Теперь все, и Карымшак, и другие аилчане, и даже Касеин, который не признавал Иманбая за равного себе, съезжались на бузу Бюбю. То, что даже аткаминеры посещали его дом, вызывало гордость Иманбая. Он лихо задирал свой старый треух на самую макушку или молодцевато сдвигал его набекрень и обычно покрикивал на Бюбю хозяйским тоном:

— Шевелись, баба, да поживей. Наливай, я говорю тебе!

Когда буза удавалась особенно хмельная, Имаш тоже становился необыкновенно дерзким. Он сам начинал хвалить свою бузу прежде даже, чем ее попробуют другие:

— Ой-оо, буза сегодня свирепая, как буран на перевале Кой-Таш! Не задерживай, жена, лей, что смотришь!

Сегодня тоже буза у Бюбю удалась на славу, и Иманбай с самого утра чувствовал себя так, словно бы он имел табун в тысячу голов, словно бы в мире никого не было, кроме его собственной особы.

Только что приезжал Касеин вместе с тремя своими родственниками. Имаш дерзко глянул ему прямо в глаза.

— Эй, Касеин, выкладывай деньги! Сегодня одна чашка моей бузы не уступит самому лучшему коню из тех шестидесяти, которые ты тогда получил за калым. Выкладывай деньги!

Касеин обиделся на это и уехал, даже не попробовав бузы.

— Ты что расходился, сиди смирно! — недовольно проговорила Бюбю, но Имаш прикрикнул на нее:

— Ты знай себя, эй, баба! Кто я для тебя, а? Скажи, кто я?

Бюбю засмеялась, чтобы отвязаться:

— Ну, да ладно уж, хватит! Ты есть сам Азреталы… Во-во, можешь хорохориться, снова в тебе заиграл ишачий червь дурости!..

Иманбай, сощурив глаза, раздраженно глянул на нее: «У-у, вот, мол, я тебе!» — и замолчал. Несмотря на то, что Касеин уехал отсюда обиженным, дом наполнялся все новыми и новыми людьми, охотниками выпить, и многим просто уже не хотелось покидать жилище Иманбая, полное пьяного гомона, от которого, казалось, домик может взлететь на воздух. Вот сюда и подъехал Соке.