Среди гор

Она подхватила с земли свою сумку и пустилась догонять подруг. Растроганный Соке с умилением смотрел ей вслед. Развеялись мрачные мысли, отлегло на сердце.

— Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! И не заикнусь второй раз, не буду роптать! Грешно мне думать так! О моя резвушка, о Джипар-джан, не беги так быстро, упадешь! — шептал он, и в горле его першило от радости. Ему казалось, что радость эта — невидимая, серебряная, живая нить, которая протянулась сейчас от него к бегущей в школу Джипар.

…Соке поднимался всегда на рассвете. Он выходил на улицу и прежде всего смотрел на горы, на небо, чтобы узнать погоду, а затем шел во двор. Если ничто не предвещало ненастья, он выгонял со двора на выпас свою красную корову с телком и серую кобылу с жеребенком. Потом брал в руки вилы, выносил из кормушек объедки, собирал в кучу навоз, чистил двор — словом, до восхода солнца работал не покладая рук. И так изо дня в день, если только, случится, сам не приболеет или не уедет куда-нибудь по делам. Старился Соке, но в работе был по-прежнему неутомим, ведь сына-помощника у него не было. Соседи, такие, как голодранец Шарше, недолюбливали его за это.

— Аксакал, ну что вы мучаете себя, чего вам не хватает? Нет бы отдохнуть, уважить себя под старость! Вот и толчетесь, вот и возитесь целый день!

Соке на это усмехался и не заставлял себя ждать с ответом:

— О-айт, голова твоя мудрая! Откуда же достаток в моем доме, если не от труда? Слава богу, пешком не хожу, казан на огне не пересыхал, всегда в сале. Эх, Шарше, шуба ты драная, чем меня жалеть, ты лучше себя самого пожалей! Ведь со дня сотворения мира эта шуба не обновилась на твоих плечах, а еще в активисты метишь, вожаком бедноты считаешь себя… Срамота одна… Сказать, батрачишь у бая, не то время… Теперь все равноправны, и земля и горы — все наше… а ходишь ты в старой шкуре… Поработай, потрудись и приоденешься… Или ты так и думаешь в сатсиал[9] идти в этих лохмотьях?

Прямота Соке вызывала порой ненависть Шарше.

— Ох, старик, откусишь себе язык, не к добру это… Ты вот смеешься над моей шубой, а знаешь ли ты, что это мандат бедняка — эта рваная шуба и чокои на ногах! Да я никогда не променяю свой кожух даже на лисью шубу Киизбая… Для меня мои чокои дороже, чем тысяча байских баранов! Ты, старик, не задирай нос… Ведь в сатсиал пойдет не Киизбай со своими отарами, а я, я, рваношубый батрак!

— Ишь ты, какой быстрый! Думаешь, это тебе так просто? Нет, Шарше, пока доберешься к сатсиалу, семь потов сойдет — будешь лезть через семь перевалов! Да, так и знай! Много труда надо вложить. Погоди, еще не одну шубу сносишь, не одну обновишь, а уже потом говори о сатсиале!

Шарше выходил из себя, пускался на угрозы:

— Ну, постой, старик! Ты ведь говоришь байским языком! Поэтому ты и удаляешь от нас сатсиал за семь перевалов!..

— А ты не страши меня, Шарше! — не терялся Соке. — Думаешь, сатсиал — это когда яблоки будут сами падать в рот? Нет, без труда, без работы никакой сатсиал не построишь! Если ты уважаешь сатсиал, то лучше бы меньше болтал да больше делал. Чем без толку скакать на лошади да собак дразнить, лучше землю паши, хлеб убирай, дрова готовь, огонь разводи… Да обнови на себе эту шубу… Вот и сатсиал тебе двери откроет!

— Ну да, если тебе дать волю, ты готов и таких, как Отор и Киизбай, втащить в сатсиал! — не унимался Шарше, но уже подумывал о том, как бы ему отвязаться от этого старого черта. — Но только ничего не выйдет у тебя, старик! Ты хочешь везде быть хорошим, и у них и у нас, на две руки играть!.. А ты знаешь, что таких, как ты, называют меншейбек?! А? Вот и подумай теперь! — Шарше деловито поворачивал коня и, как бы досадуя на потерянное время, спешил удалиться. «Ну погоди же, вредный старик, я тебя проучу!» — злился он на Соке. После одной такой стычки Шарше подозвал к себе рассыльного:

— Езжай, Матай, к старику Соке и приведи сюда его лошадь, и чтобы она оседланная была! — приказал он. — Скажи, что Шарше должен поехать на ней в город по делам бедноты!

Соке собирался гнать Матая в шею, готов был уже накричать: «А ну, черт кривоногий, укатывай со двора! Если небо подвластно Шарше, то пусть сбросит он меня с седьмого неба!», но старуха, хорошо знавшая характер мужа, опередила его, смягчив гнев старика:

— Ну, раз просит, то дай. Не жалей однодневный нот лошади. Зачем портить отношения с активистом, ну его!..

После того как Соке за свою резкость и правдивость вынужден был отдавать на проезд лошадь, он стал, как сам выразился, «умным». Некоторое время старик действительно присмирел, старался больше молчать. Но природный характер все-таки брал свое, это продолжалось недолго, вскоре добрый старик позабыл об обиде, нанесенной ему Шарше, и, как обычно, с шумом разъезжал по аилу на своем неуклюже трюхающем гнедке. Он никого не оставлял в покое: того заденет шуткой, над другим посмеется, третьему выскажет всю правду в глаза. И вот в такие беспечные дни, когда никто ничего не подозревал, вдруг невесть откуда появился слух об артели, от которого Соке внутренне содрогнулся, словно его холодной водой окатили.