Среди гор

— Однако же и поделом нам! — со злостью начал Карымшак. — Саадата сами травили: он и склочник, он и байский сын, сняли его, ну, а что нам от того, что теперь верховодят не байские сыновья, а самые что ни на есть бедняки из бедняков — Сапарбаи и Самтыры? Что прибавилось нам от этого, а? Наоборот, что ни день, все тошнее становится жить, смута идет, как грязь… То все говорили: «этот — бай, а этот — манап», а теперь всех под одно — и в страну «Пойдешь — не вернешься»! Ой, кто знает, что будет, лишь бы уцелеть в этой смуте!

III

К полудню мужчины, сидевшие, балагуря, на сухих пригорках или в домах, где еще оставалась буза, обсуждали последние новости.

— Ой, что-то не верится! Ну как может народная власть поступить так: разве она против народа? Скорей всего, кому не по нутру теперешняя жизнь, тот и пустил со злости такой слух!

Другие сомневались:

— Кто его знает, одному богу известно, что впереди!..

Третьи возражали:

— Это тебе не бабьи сплетни! Об этом говорят не кто-нибудь, а «большие, как горы», Карымшак и мулла. Они-то лучше знают!

— Вот то-то и оно! Как можно не верить словам муллы?

— Я ж и говорю, они-то не простые люди! Уж они-то неспроста говорят: что-то тут, должно быть, есть.

Женщины, сидя у очагов с пряжей, тоже по-своему судачили, захлебываясь, вздыхая и охая:

— И-и, милые, страсти-то какие, а! Сами болуши говорят: «Пусть слышат уши, но не приведи видеть такое глазами!» Страсти какие! Это же «большие, как горы», люди сами рассказывали и сами страшились…. Корголдой наша рассказывала… Ой бедняжка, страху натерпелась… Говорит: «Не мне рассказывать, не вам слушать… Я как сидела, разинув рот, так и осталась и ковш-то выронила из рук… обомлела: всех видных да статных молодок в общину сгонят спать с мужчинами, а других, что похуже, — в поварихи». Сама-то Корголдой прослезилась, ну не уймется, сердешная, шутки ли — такого страху натерпеться…

— Ай, бедняжка! — подхватила, шамкая, старуха с запавшим подбородком. — Это она убивается о своем Мендирмане. Боится потерять его. Да кому он нужен такой! Молодые джигиты-то посильнее небось!

И идут в этот дом, словно по нюху, женщины с пряжей, с клоками шерсти. Они идут, прислушиваясь на ходу к разговорам, бережно неся свои новости. Здесь собрались не только старухи, но и молоденькие келин тоже здесь. Те, что поучтивей, скромно сидят в сторонке, пряча глаза под платком, и тихо вздыхают про себя. «Это как же срамоту всю открывать при народе! Что же это будет?» — думают они, переживая. Но есть среди них и бедовые, такие, что за словом в карман не полезут. Одна из них — Сурмакан, жена лютого до битья Султана. Она то и дело нагло перебивает на полуслове старших, доказывая сама, что правда, а что нет. Она не может усидеть на месте, ерзает, кокетливо гримасничает и играет бровями. Султан — третий ее муж. У прежних Сурмакан долго не задерживалась: поживет год-полтора и уйдет, а вот с Султаном она живет уже три года. Вначале золовки поговаривали за глаза, а то и в глаза, что, мол, наградил их бог вертихвосткой. Она, мол, и Султана оставит в дураках: не будет из нее верной жены, привыкла таскаться — уйдет.

Сурмакан терпела до поры до времени, бывало, и плакала от обиды ночи напролет, а потом надоело ей слушать попреки, и говорит она мужу:

— Больно мне нужно такое житье… Что здесь такого, вот возьму и уйду! — И давай собирать свои узелки. — В этом аиле у меня завистницы есть, выжить меня надо им… Вот и женись на них… Оставайся… Баб-то ты всегда найдешь, чего доброго!..

— Ну и валяй, вон порог! — ответил Султан. — Думаешь, в ноги брошусь?.. Нужна ты кому! И просить не стану! Чего-чего, а бабу всегда найдем, такого дерьма на свете хоть соли! Иди, и чтоб ноги твоей здесь не было!

Сурмакан надела на себя все свои платья, навернула на голову огромный тюрбан, на плюшевый бешмет натянула еще бархатный чапан, собрала в узелок дорогие вещи и направилась к дверям:

— Прощай, джигит! Однако не думай, что ты от меня так легко отделаешься. Я вернусь с милицией, заставлю отделить мне половину добра. Я на тебя найду управу!

Султан готов был растерзать ее, но сдержался. Прикусив губу, он с ненавистью смотрел вслед Сурмакан, которая шла, как напоказ, покачивая бедрами, и застонал от злобы: «Ишь ты: «Я на тебя найду управу»! Непокорную кобылицу упорный джигит усмиряет… Вот ты у меня еще заиграешь!»

Вскочив на неоседланную лошадь, Султан вихрем и без седла помчался за уходящей женой, настиг ее и, осадив коня, крикнул:

— Стой, потаскуха! Пока ты приведешь милицию, я тебя оставлю без волос!

Султан пригнулся, сорвал с плеч Сурмакан бархатный чапан и тут же, в одно мгновенье, успел крепко намотать на руку ее косы.

— Ага, значит, ты вернешься с милицией?