Среди гор

Мулла на все дает объяснения, приводит убедительные доводы, сопровождая каждую мысль назидательными поучениями и советами. И все, кто здесь есть: и Иманбай, что сидит в рубахе с распахнутым воротом и не сводит глаз со рта муллы, и дородная Корголдой, слушающая с наивным трепетом, она помешивает в зеленой кастрюле густую, кипящую пузырьками бузу, не забывая, однако, наполнять опорожненные чашки, — словом, все сидящие здесь с благоговением слушают муллу. Люди слушают с таким напряженным, захватывающим интересом, что стоит только замолчать мулле, как в доме наступает тишина, и даже слышно, как бьется в окне одинокая осенняя муха. Особенно Корголдой увлечена разговором. Эта смуглая, добрая женщина ничего не может утаить в себе, не рассказав другим. Если она, услышав о чем-нибудь, тут же не расскажет своим золовкам, то в тот день места себе не найдет. Бывает, не удастся ей поделиться новостями, так она ночи не спит, изводится в муках, будто у нее осталось несделанным что-то очень важное.

Интересный она человек: непоседливая, как ветер в снежном поле, не успокаивается до тех пор, пока не выскажет все, что у нее на душе. О каких-нибудь пустяках она сообщает, как о чем-то очень важном, придавая им особую значимость. Она никогда умышленно не врет, но все же иногда или недослышит или не поймет, и поэтому зачастую у нее черное становится белым и наоборот. Сейчас бедняжка Корголдой с проникновением слушает муллу, раскрыв рот, тая от умиления, даже выронив из рук ковш. Может быть, мысленно она сейчас перенеслась в другой мир и поэтому так набожно хватается за ворот и молит о чем-то бога. Время от времени она, словно очнувшись, с изумлением причмокивает губами и приговаривает: «О создатель, я покорна твоим деяньям!» Она дрожит, молитвенно шевеля губами, словно на нее надвигается какая-то неведомая сила.

Все, что говорил сейчас Барпы, воспринималось всеми, как повеление самого аллаха. И сам Барпы чувствует себя здесь как бы другим человеком, пришедшим из других стран, и говорит он как бы от имени кого-то другого, словно посланник аллаха, имеющий за собой сильную опору, и сидит тоже уверенно и важно. Барпы, известного своими солеными, а порой и срамными шутками, которому, как говорится, «шайтан плевал в рот», казалось, сегодня совсем подменили. Обычно Барпы с любым и каждым мог как сверстник свободно болтать о всякой всячине, спорить и даже ругаться. Ему ничего не стоило, например, говоря о шариате, тут же ловко отпустить какую-нибудь пошловатую шутку, что больше всего забавляло собеседников. Немногие простые люди возмущались тем, что мулла пьет бузу и болтает вместе с пьяными всякую чушь.

— Молдоке, как же так, вы духовный человек, проповедующий заветы пророка, сидите здесь и пьете зелье, запрещенное аллахом? — обращались они к нему.

Но мулла только снисходительно посмеивался, пощипывая бородку:

— Да, буза — это греховный напиток. Если капля от бузы прольется на воротник, то ее можно смыть только водкой… А для мусульман не только пить бузу, далее и запах ее вбирать в себя грешно. Проезжать вблизи от дома, где варят бузу, равносильно тому, чтобы с чревоугодным вожделением смотреть на свиное мясо. Так сказано в книгах. А мы — люди! Наши глаза — наши враги, они соблазняют нас, заманивают в грехи!

Словно подчеркивая свою принадлежность к духовным лицам, Барпы всегда употреблял в своей речи окончания, свойственные арабскому языку, и любил, помолчав некоторое время, со значительным видом читать нараспев весьма замысловатые стихи:

Чтоб мир этот видеть мог человек,
Как пламя, глаза ему дал я навек;
Чтоб слышать он мог летящие звуки,
Я дал ему уши, ловящие звуки.
Я дал ему гибкий язык для того,
Чтоб он говорить мог умно и искусно.
Я дал ему разум, я дал ему чувство,
И совесть оставил на волю его…
Святым быть иль грешным,
Блюсти ль себя строго —
Пусть каждый тут спросит совесть свою…
Аллах всепрощающ, и с именем бога
Любой мусульманин — да будет в раю![8]