Сразу после войны

Я почему-то решил, что солдат хочет позлить младшего сержанта. При слове «водка» из груди командира отделения вырывались вздохи и хищно раздувались ноздри.

— Замолчи, Петрович! — наконец, не выдержал он. — А то пополнение о нас невесть что подумает.

— Пополнение? — переспросил Петрович, и в его светлых, совсем не хмельных глазах блеснули искорки. — Где оно, это пополнение? А-а… Вот оно. — Он остановил взгляд на Витьке. — Выходит, этот пацаненок — тоже пополнение?

— Прекрати, Петрович! — младший сержант повысил голос. — Добром прошу — прекрати. А то — доложу!

— Не доложишь, — спокойно сказал Петрович и извлек из-за спины две фляжки, болтавшиеся у него на ремне.

Младший сержант тотчас схватил кружку — ту, в которую макал сухарь длиннолицый.

— Погодь, погодь, — остановил его Петрович. — Доложишь али нет?

— Будя тебе, — проворчал младший сержант, не сводя глаз с фляжки.

— Мальцам нальем? — спросил Петрович.

Командир отделения покосился на нас.

— Употребляете?

Мы с Витькой помотали головой.

Младший сержант хмыкнул неопределенно, а Петрович сказал:

— Ну и правильно! Ничего хорошего в ней, водке, значит, нету. Это нам, старичкам, без нее скучновато, а вам, молодым, привыкать к ней не след.

Длиннолицый достал из «сидора» банку свиной тушенки и ловко вспорол ее кривым ножом, который подал ему тот солдат, который вначале был в нательной рубахе с завязочками. Теперь он уже надел гимнастерку и держал в руках две кружки, не сводя глаз с фляжки — пузатенькой, как маленький бочонок, вдетой в защитного цвета чехол с пятнами.

Петрович разлил водку в подставленные кружки. Старички чокнулись.

— Ну, чтоб в живых остаться и, значит, до ста лет прожить! — воскликнул Петрович и выпил. Сморщил лицо, понюхал сухарь. — И кто ее выдумал, проклятую! Неприятностей от нее вагон и тележка маленькая, а жить без нее нельзя. Особенно когда в болоте стоишь.

Старички поддакнули и налегли на тушенку. Петрович закусывать не стал.

— Вот ведь какое дело, — задумчиво произнес он. — До войны «казенка» копейки стоила, а теперя кусается. Теперя, чтоб выпить как след, в кармане много-много иметь надо. Но пьют все ж. Иной последнюю рубашку сымет, а удовольствие себе сделает.

— Таких людей называют алкоголиками, — вставил я.

— Верно. — Петрович внимательно посмотрел на меня. — Мы, — он показал на себя пальцем, — их, алкоголиков, значит, тоже не уважаем.

Запрокинув голову, младший сержант вылизал из кружки последнюю каплю.

— Давай, Петрович, еще по одной!

— Нельзя. Слышал, что пополнение сказало?

— Пацанчики! — Младший сержант выразительно взмахнул рукой. — Разливай.

— Вторая «НЗ», — произнес Петрович.

— Какое такое «НЗ»? — забеспокоился младший сержант. — Разливай, и все тут!

— Выпил маленько, и будя.

Командир отделения стал уговаривать Петровича «раздавить фляжку, чтоб она глаза не мозолила».

— Не нуди, мать твою! — отрубил Петрович.

«Смелый мужик», — решил я. Отбрей-ка я так в учебном полку какого-нибудь ефрейтора — на «губу» тотчас б. А тут все по-другому, тут проще. Командир отделения вместе с солдатами пьет-ест, а не за отдельным столиком, как в учебном полку. Тут все одной меркой мерены, потому что фронт тут и смерть над всеми одинаково ходит и уж коль вздумает взять к себе — не обессудь! Вон их сколько, братских могил на русской земле пораскидано. Сюда ехал — видел. В лесах и на пригорках, возле дорог, в полях дыбятся эти холмики с пробивающейся на них травой-муравой. Никто — сама природа украсит к лету эти холмики, когда трава-мурава превратится в полевые цветы — в лютики-колокольчики. Это уже потом, после войны, поставят на братских могилах обелиски, памятники — солдат с склоненными головами, касками в руках. Застынут около братских могил в почетном карауле пионеры, горны будут трубить, напоминая живым о павших — о тех, кто жизнь отдал за русскую землю, за самую прекрасную землю на свете.

Солнце неожиданно вынырнуло из расступившихся облаков и покатилось к краю неба — туда, где смутно виднелись немецкие блиндажи.

Петрович достал из вещмешка осколок зеркала, приладил его у котелка и стал бриться. Он сдирал щетину бритвой-самоделкой и крыл почем зря военторг, в котором-де, окромя безделушек разных, ничего путного нету.

Покончив с бритьем, освежился трофейным одеколоном и сказал, обратившись ко мне:

— Слышь-ка, парень, сапоги себе в бою добудь. Поновей сымай. Без сапог нельзя — болото. Завтра, бог даст, сапогами обзаведешься, не убьют если. Завтра бой будет.

— Завтра? — удивился я. И, желая показать, что я парень не промах, добавил: — А может, послезавтра?

— Может, и послезавтра, — легко согласился Петрович. — Но скоро. Это уж точно. Во-первых, вас пригнали — пополнение. Во-вторых, начальства тут вечор понаехало страсть сколько. Сам комдив был. Вон ту высотку брать будем, — Петрович выглянул из укрытия и показал на зеленевшую вдали высотку, опоясанную колючей проволокой и залитую лучами заходящего солнца.