Сразу после войны

Та уверенность, с которой старший сержант поднялся по лестнице и толкнул дверь, подтверждала: на пересылке он свой человек. Я еще не успел осмыслить это, как очутился в маленькой комнате с решеткой на окне и лампой на длинном шнуре. Абажур напоминал перевернутую эмалированную тарелку, он висел так низко, что чуть не касался стола. За столом сидел, старательно выводя буквы, писарь с влажными прилизанными волосами.

— Привет, Сычев, — сказал сопровождающий, остановившись около стола. — Принимай еще одного.

— Привет, — отозвался писарь, не отрывая глаз от лежащего перед ним листка.

Сопровождающий покопался за пазухой, извлек сложенную вчетверо бумажку, отдал ее писарю. Тот взял бумажку левой рукой — правой продолжал выводить буквы. От усердия он высунул кончик языка: писанина, видимо, доставляла этому человеку удовольствие.

— Кончай, Сычев, — сказал сопровождающий.

— Сейчас! — отозвался писарь. Изобразив на листе завитушку, с сожалением отложил перо. Прочитал документ, который отдал ему сопровождающий, настрочил расписку. Все это он проделал не спеша, старательно. Я подумал: «Эти люди передают меня один другому, словно арестанта».

Мельком взглянув на расписку, сопровождающий сунул ее на прежнее место — за пазуху, козырнул писарю и ушел, не попрощавшись со мной. Я почему-то обиделся, решил, что сопровождающий — невоспитанный человек.

Как только старший сержант вышел, писарь схватился за перо и снова стал выводить буквы, высунув кончик языка. Обо мне он, казалось, позабыл. Я напомнил о себе легким покашливанием.

— За что отчислили? — спросил писарь, не поднимая головы.

— Прием на слух не пошел, — ответил я.

— Так. — Писарь кивнул, положил руку на волосы: они высохли, стали налезать на лоб. Одной рукой писарь прижимал волосы, другой продолжал строчить. — Отсюда только таких и отчисляют. Теперь в маршевую загремишь.

— Я и хочу этого!

— Да? — Писарь уставился на меня.

— Так точно!

Писарь усмехнулся, пожал плечами. Не снимая руки с волос, сказал:

— Занимай место на нарах. Понадобишься — вызовем.

Я спустился вниз в солдатское общежитие, порыскал по сторонам глазами, отыскивая укромный уголок, в котором никто не мешал бы помозговать: хоть я и понимал, что придется покинуть Горький, это крепко ударило меня по самолюбию, унизило в собственных глазах.

Размышляя об этом, я брел вдоль нар, волоча по полу «сидор».

— Эй, кореш, греби сюда! — услышал я.

Безбровый парень лет двадцати трех с плутоватыми глазами, одутловатостью на лице, появляющейся от долгого пребывания в тесном, душном помещении, приглашал меня к себе.

Пригнувшись, чтоб не ушибиться о настил, переступая через спящих, сопровождаемый бранью, я добрался до безбрового парня; он потеснился, освобождая мне место подле себя.

— Откуда родом, кореш? — спросил парень.

— Москвич.

— Землячок. — Безбровый подмигнул мне.

— Ты тоже москвич? — Я обрадовался, потому что чувствовал себя очень одиноким среди сотен людей, одинаково одетых, одинаково остриженных, с одинаково торчащими ушами.

— Нет, — ответил парень. — Мне, кореш, все земляки. Детдомовец я. Без роду и племени. И фамилия моя Безродный. А зовут Гришкой. А тебя как?

Я представился.

— Выходит, как в Одессе говорят, Жора Подержи Макинтош?

— Ты и в Одессе бывал?

— Ты лучше спроси, кореш, где я не бывал. — Гришка потянулся, снова ощупал взглядом мой «сидор». — Пожрать у тебя не найдется?

Эта бесцеремонность покоробила меня: все солдаты получали одинаковые пайки, никогда не клянчили друг у друга. Я подумал, что Гришка нахал, но развязал «сидор», вынул хлеб и селедку — сухой паек, выданный мне утром перед отправкой на пересылку.

Гришка извлек из кармана перочинный нож, ловко разрезал хлеб на две равные доли.

— Насчет жратвы плоховато тут, — разъяснил он и вонзил в горбушку большие, тронутые желтизной зубы. — Я, кореш, второй месяц кантуюсь по пересылкам. Два раза чуть с маршевой не уплыл.

Гришка принадлежал к той немногочисленной категории солдат, которые всю войну околачивались в тылу, кочуя с пересылки на пересылку, из одного запасного полка в другой. Когда на фронт отправлялись маршевые роты, у таких, как Гришка, неожиданно повышалась температура, начинались рези или приключалось с ними что-нибудь другое.

Раскусил я Гришку немного погодя, а сейчас просто удивился, что он, крепкий и сильный парень, не стремится на фронт. Так и спросил.

— А мне и тут не пыльно, — ответил Гришка и отвел глаза.

Меня это не устраивало. Поэтому я сказал, что хочу на фронт.

— Нет ничего проще! — воскликнул Безродный. — К майору Усманову обратись. Вон его дверь. — Гришка показал на дверь, обитую дерматином. — Майор только вошел к себе.

— Попытаю счастья. — Я поднялся.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Не торопись. Еще успеешь на фронте побывать. Там сейчас такая заварушка, что…

— Пойду! — твердо сказал я.

Майор Усманов — желтолицый, узкоглазый офицер — молча выслушал меня, спросил фамилию, что-то пометил на лежащем перед ним листке.

— Разрешите идти, товарищ майор?

— Идите.