Сразу после войны

— А ну выходи! Выходи, сукин сын, а то стрелять буду!

Дед не появлялся. Когда появился, лясы точить не стал, сказал:

— Ежели согреться желаешь, то чайник на плитке.

— Не положено, — ответил я, борясь с искушением юркнуть в дверь — туда, где светло, уютно и — главное — не страшно.

Дед ушел. Ругаясь вслух, негодуя на себя, я снова стал описывать вокруг столба круги, с каждым разом увеличивая их. Так я очутился на берегу Волги. Оглянулся — столба нет. «Ну и пусть!» — подумал я и шагнул в темноту. Подкашивались ноги, но я шел и шел, обретая с каждым шагом уверенность, торжествуя от того, что я преодолеваю страх.

Заскрипел снег. Появились два размытых мглой силуэта.

— Стой! Кто идет? — нервно воскликнул я.

Разводящий назвал пароль. Я рассмеялся про себя, сообразил, что теперь мне заступать в полдень, когда стоять на берегу Волги — одно удовольствие, и стал предвкушать это удовольствие: днем я мог думать не о бандитах и мертвецах, а о Зое, о матери, — обо всем понятном и близком мне.

10

Занимались мы по ускоренной программе — с утра до вечера. Уставали. Да и кормили неважно — каждый день одно и то же: щи или жиденький суп, каша, кусок селедки с выступившей на хребте солью.

А сегодня — «С чего бы это?» — на обед давали колбасу. Я догадался об этом сразу, как только спустился в столовую. Она находилась в полуподвале с массивными, черными от копоти сводами, нависающими над головой, с маленькими, покрытыми морозными узорами окнами, едва пропускающими дневной свет. И днем и ночью в полуподвале горело электричество; лампочки были слабыми, освещали они только отдельные предметы; столбом стоял синеватый воздух — смесь кухонного чада, пара и дыхания, полы прогибались, и когда наш взвод вступал в столовую, мне казалось: мы идем по шаткой палубе корабля. По стенам, столам, скамейкам разгуливали рыжие нахальные тараканы. Мы сбивали их на пол щелчками и давили бутсами. После нашего ухода на полу оставались тараканьи трупы.

Раз в месяц в столовой устраивалась генеральная уборка, и тогда все щели, в которых гнездились тараканы, ошпаривались кипятком. Насекомые исчезали, но ненадолго: через день-другой они появлялись снова. Тараканы вели себя, как фрицы в сорок первом: мы их били, а они лезли и лезли.

Вечером старшина позвал меня в каптерку — небольшую комнату, уставленную стеллажами, сунул зачерствелую краюху хлеба и проговорил медленно, словно деньги отсчитывал:

— Как у тебя с приемом на слух? Непорядок, слышал. Лично я в морзянке ни черта не смыслил, а теперь 60 знаков принимаю. Специально, как вы, не учился. С Журбой посидел маленько и освоил. Это ж простое дело — морзянка. Намного проще строевой! Раз ты строевую осилил, то морзянку и подавно должон. Поня́л?

— Так точно, товарищ старшина, по́нял!

— Не по́нял, а поня́л. Поня́л?

— Никак нет, товарищ старшина! По грамматике «по́нял» будет.

Казанцев скривился, словно ему на мозоль наступили:

— То по грамматике. А по-солдатски «поня́л». Поня́л?

— Теперь поня́л, товарищ старшина!

— Вот-вот… А прием на слух освой. Надо, чтоб у тебя и в этом деле порядок был.

«По́нял-поня́л» — запутаешься, — подумал я, выходя из каптерки. — Учителя одно говорили, старшина другое гнет».

Повариха Тоська — разбитная бабенка лет тридцати с темными полукружьями около глаз, лицом, опаленным кухонным жаром и не лишенным привлекательности, — говорила мне:

— Со мной, солдат, не пропадешь! Слушайся только.

Я слушался: надраивал до блеска котлы, мыл миски, чистил овощи.

— Молодец, солдат! — хвалила Тоська. Когда мы оставались вдвоем, спрашивала: — Надежный ты парень, солдат?

— А то как же? — отвечал я, не понимая, куда она клонит. Посоветовался с ребятами.

— Лопух! — сказал Фомин. — Она же втюрилась в тебя.

— Точно, — поддакнул Паркин и ухмыльнулся.

«А почему бы и нет? — решил я. — Женщины любят высоких». Так накрутил себя, что решил действовать без промедления. Когда мы с Тоськой остались вдвоем, я, не мешкая, обнял ее.

— Сдурел? — Тоська схватила половник.

— Ладно тебе!

— Я те дам ладно!

«Вот сволочи — подвели под монастырь», — подумал я про Фомина и Паркина. А тут новая беда — появился Коркин. Покосившись на меня, он спросил:

— Что тут происходит?

Я похолодел, а Тоська сыпанула мелким, сухим смешком, словно горох на пол бросила:

— Да ничего, товарищ лейтенант! Все в порядке, товарищ лейтенант! Разговоры разговариваем, товарищ лейтенант!

— Анекдоты небось?

Тоська похлопала глазами, на всякий случай одарила лейтенанта улыбкой.

Коркин засопел. Потоптался и ушел.

— Забавный мужик, — сказал Тоська, проводив его взглядом. И больше ничего не добавила. Я так и не понял, как она относится к Коркину.

Сконфуженный, я старался не глядеть на нее. Тоська неожиданно рассмеялась:

— Порученьице выполнишь, кавалер?

— Какое?

— Пустячок. — Тоська отсчитала десять селедок, завернула их в газету. Сунув сверток мне, сказала свистящим шепотом: — Тут базарчик есть. За углом! Продай. Штука — пятнадцать рублей. За такую цену с руками вырвут.