Спрут

Одна из них остановилась, сказала что-то своей спутнице, достала из сумки билетик желтого цвета и с многословными объяснениями протянула его миссис Хувен.

Но та от смущения ничего не поняла. Что это еще за билет? Зачем он? Дамы тем временем пошли своей дорогой.

После этого она обратилась к молоденькой, нарядной барышне:

— Подайте, Христа ради, бедной женщине!

Барышня остановилась и в явном замешательстве стала рыться в сумочке.

— Мне кажется… помню, где-то у меня еще оставалось десять центов, — сказала она.

Наконец она нашла монетку и опустила ее на ладонь миссис Хувен.

Начало было положено. Труден оказался лишь первый шаг. Весь день, с утра до вечера, миссис Хувен бродила с Хильдой по улицам и просила милостыню. Ей давали кто пять центов, кто десять, кто снова пять. Но она была еще мало искушена в этом деле и к тому же не знала, где можно дешевле всего поесть, и после целого дня попрошайничества ей едва хватило денег на хлеб, молоко и жидкую похлебку. На ночлег во вторник вечером у них опять не осталось ни гроша.

Еще одну ночь миссис Хувен и Хильда провели на скамейке в парке. А рано утром в среду миссис Хувен почувствовала вдруг острую боль в животе. Что было тому причиной, она не знала, но с течением времени боли усилились; ее бросало то в жар, то в холод, по всему телу разливалась слабость, голова кружилась. Встав на ноги, она убедилась, что идти ей очень трудно. Новая беда! Чтобы просить милостыню, надо ходить, не останавливаясь ни на минуту. С трудом передвигая ноги, она прошла небольшое расстояние, отделявшее ее от улицы. Ей удалось насобирать десять центов; она купила на них яблок у разносчика и, вернувшись в парк, в изнеможении опустилась на скамейку.

Здесь она просидела до самого вечера. Хильда временами плакала, прося хлеба и молока, потом начинала нехотя играть во что-то, сидя на усыпанной гравием дорожке у ее ног. Вечером, собрав последние силы, миссис Хувен опять отправилась в путь. Но на этот раз дело обстояло исключительно плохо. Никто не изъявлял желания подать ей хоть несколько центов. Дважды полицейский приказывал ей идти своей дорогой. И за два часа ей удалось раздобыть всего десять центов. На эти деньги она купила Хильде хлеба и молока, сама же есть не стала и вернулась на скамейку в парке — отныне ее дом, — где и провела еще одну ночь в жару, сменяемом иногда приступами озноба.

С утра среды до вечера пятницы миссис Хувен ничего не ела, кроме купленных на улице яблок, и куска черствого хлеба, который нашла завернутым в промасленную газету — остатки обеда какого-то рабочего. Она еле держалась на ногах от слабости, и ей с каждым часом становилось все труднее произносить слова мольбы, а те жалкие подачки, которые удавалось выклянчить, она полностью тратила на хлеб и молоко для Хильды.

В пятницу к полудню она совсем ослабела, зрение потеряло свою остроту. Порой перед глазами возникали какие-то странные видения: огромные хрустальные бокалы необычайно изящных очертаний проплывали, покачиваясь в воздухе, так близко от нее, что, казалось, их можно коснуться рукой; точеные вазы из искрящегося стекла кланялись ей и отвешивали реверансы; электрические лампочки и фонари принимали затейливые, разнообразные формы, то округляясь наподобие шара, то становясь похожими на песочные часы, то сворачиваясь в причудливые крендельки.

— Мама, я есть хочу! — упрашивала Хильда, гладя ее по лицу. Миссис Хувен вздрогнула и очнулась. Был уже вечер, на улице зажигались фонари.

— Идем, девочка, — сказала она, вставая и беря Хильду за руку. — Идем поищем ужин.

Выйдя из парка, она решила отправиться в противоположную сторону от той улицы, где просила милостыню накануне. Последнее время ей там не везло. Надо попытать счастья в другой части города. Миновав несколько кварталов, она очутилась на Ван-Несс-авеню, недалеко от места ее пересечения с Маркет-стрит, свернула в переулок и пошла к заливу, с трудом одолевая квартал за кварталом, обращаясь с просьбой о помощи к каждому встретившемуся ей человеку (она больше не делала различия между попадавшимися ей навстречу людьми).

— Подайте, Христа ради, бедной женщине!

— Мама, мама, я есть хочу!

Это было в пятницу между семью и восьмью вечера. На широкой пустынной улице было уже темно. Туман, наползавший с моря, сгущался над головой и постепенно опускался все ниже. Похолодало; огни уличных фонарей — жар-птицы, заключенные в стеклянные клетки, — бились и метались при резких порывах свежего морского ветра, бушевавшего на городских улицах.

В столовую Джерардов Пресли вошел под руку с юной мисс Джерард. Они замыкали шествие гостей; открывал его Сидерквист с миссис Джерард; бледнолицый, томного вида молодой человек по имени Джулиан Лэмберт вел двоюродную сестру Пресли — Беатрису Сидерквист; его брат Стивен, у которого волосы были прямые и гладкие, как у индейца, только соломенного цвета, сестру-близнеца Беатрисы; сам Джерард, молчаливый, бородатый, тучный человек, страдавший одышкой, вел миссис Сидерквист. Кроме того, в шествии принимали участие еще несколько пар, имена которых Пресли не запомнил.