Спрут

— Я полностью поддерживаю предыдущего оратора, — начал он. — На заседаниях Комитета давно обсуждался вопрос о сопротивлении судебному исполнителю, если он будет пытаться ввести, — через подставных лиц, — железную дорогу во владение нашими фермами. В наши намерения вовсе не входила вооруженная борьба. И никому никогда не предоставлялось неограниченного права решать, — как это произошло вчера, — что делать в подобных случаях. Наш уважаемый председатель — достойный человек, но ни для кого не секрет, что он властолюбив и предпочитает всегда действовать самостоятельно, не считаясь ни с кем. Нас, рядовых членов Союза, никогда не информировали о том, что происходит. Мы были совершенно уверены, что Комитет зорко следит за действиями железной дороги и что нас не смогут захватить врасплох, как это случилось вчера. Фактически же никто ни за чем не следил, бдительность существовала лишь на словах. Мы полагали, что нужно все время быть начеку и, узнав о приезде шерифа, немедленно созвать Исполнительный комитет, который и решил бы, как нам поступать. Мы должны были располагать достаточным временем даже для созыва общего собрания Союза. А что получилось на деле? Пока мы гонялись за зайцами, железной дороге удалось обмануть нашу бдительность; в последний момент горстка членов Союза опрометчиво пытается преградить путь полиции, и несколько членов нашего Союза погибает в перестрелке. Я тоже выражаю соболезнование нашему председателю, я сочувствую ему от всего сердца, но хочу заявить, что, по моему мнению, он поступил необдуманно и неосторожно. Если б он действовал правильно, он имел бы за собой шестьсот человек; в этом случае железная дорога не пошла бы на риск, не было бы вооруженного столкновения и убитых. Но он действовал неправильно, в результате чего погибли люди, за смерть которых Союз ни в коем случае не может нести ответственности. Создавая наш Союз, мы поставили себе цель защищать все фермы нашей долины от притязаний железной дороги, однако получилось так, что жизни наших сограждан были положены ради защиты не всех ферм, а лишь одной из них — Лос-Муэртос, принадлежащей самому мистеру Деррику.

Не успел оратор усесться на место, как из-за кулис вышел какой-то человек и направился к Гарнетту. Он протянул ему записку, шепнув при этом что-то на ухо. Гарнетт прочитал записку, встал, подошел к краю сцены и поднял руку. Когда в зале воцарилась тишина, он сказал:

— Только что получено печальное известие. Наш друг и соотечественник мистер Остерман умер сегодня утром между одиннадцатью и двенадцатью.

Оглушительный рев взметнулся над залом. Люди повскакивали с мест, все кричали, потрясали кулаками. От нарастающего шума дрожали стены театра, колебалось пламя газовых рожков. Это был хриплый, многоголосый вопль возмущения — вопль ненависти, нечленораздельный и оглушающий.

Словно вихрь пронесся по залу из конца в конец, сея безумие, сопротивляться которому не хватило сил и у Пресли. Он пришел в ярость, перестал владеть собой. В один миг очутился он на сцене. Стоя лицом к зрителям, распаленный, весь во власти собственного воображения, неистово размахивая руками, он говорил, давясь словами, не в силах справиться со своим волнением.