Спрут

«Дэбни убит, Хувен убит, Хэррен убит, Энникстер убит, Бродерсон убит, Остерман смертельно ранен. Берман цел, невредим и благоденствует. Железная дорога захватила Кьен-Сабе. Я видел, как их всех убивали. Не прошло и двенадцати часов с тех пор, как я стоял там, у оросительного канала. О, эти страшные минуты, исполненные ужаса и смятения! Пороховой дым… отблеск солнца на стволах револьверов… кровь… встающие на дыбы лошади… люди, хватающиеся за воздух прежде чем рухнуть на землю и умереть… Нелепая поза Кристиена — одна нога высоко торчит над седлом… Бродерсон боком валится в канал… Остерман, словно прилегший на землю, положив голову на руки, будто устал, устал смертельно. Все это я видел. И картина эта навеки запечатлелась в моей памяти, отныне она — часть меня самого. Сделали это они — Берман и его хозяева, владельцы железной дороги, сделали на глазах у народа Соединенных Штатов, на глазах у всего мира. Попробуйте-ка теперь проповедовать свои теории нам, фермерам, жертвам, людям, которые пострадали и которые знают. Попробуйте-ка разглагольствовать перед нами о „правах капитала“, о „концернах“, о „классовом равновесии“. Испробуйте на нас свои „благородные“ идеи. Мы-то знаем. Я не могу сказать, хороши или плохи ваши идеи. Я не могу сказать, применимы ли они к жизни. Я не знаю, реален ли задуманный вами общественный строй. Я не знаю, имеет ли железная дорога право на наши земли, но я знаю, что Хэррен убит, Энникстер убит, Бродерсон убит, Хувен убит, Остерман умирает, — а Берман цел и невредим, торжествует и благоденствует. Он вступил во владение землей, перешагнув через трупы пяти человек, которых убили его наемники. И я предвижу, чем все это кончится. Победа останется за железной дорогой. Трест сломит наше сопротивление. Здесь, в этом отдаленном уголке огромной страны, на краю огромного континента, здесь, на равнинах Запада, раскинувшихся вдалеке от крупных центров, от всего оторванных, глухих и уединенных, гигантская железная рука выжимает из нас жизненные силы, сокрушает нашу свободу, подавляет наше стремление к счастью; и наши слабые попытки противостоять ей, наши агонии никак не отражаются на исполинском грохочущем механизме, направляющем жизнь страны; камушек, попавший между колесиками, песчинка, застрявшая в зубце шестерни, скрипнувшая ось — вот что такое для нее вопль матери, потерявшей сына, вдовий плач над могилой. И опять огромное колесо начинает вращаться по прежнему, плавно и размеренно, и мгновенная помеха, вряд ли кем-то замеченная, тут же забывается. Вдолбить людям, что малейший перебой в работе этой огромной машины грозит самому ее существованию? Да как такая глупость может прийти в голову?! Предупредить их об опасности? Да они поднимут вас на смех! Расскажите им через пять лет историю борьбы Союза фермеров Сан-Хоакина и железной дороги, и вам не поверят. Что? Яростная схватка между фермерами и железной дорогой, схватка, стоившая жизни семерым людям? Быть того не может, такого просто не бывает! Все это плод фантазии, сплошные преувеличения!

И тем не менее — это Лексингтон![18] Господи, помоги нам, Господи, вразуми нас, Господи, сделай так, чтобы мы очнулись! Это Лексингтон, где фермеры восстали и с оружием в руках борются за свободу. Неужели только в нашем штате — в Калифорнии — существует этот старинный, традиционный враг? Разве между двумя океанами нет других трестов, кроме треста Тихоокеанской и Юго-Западной железной дороги? Спросите себя вы, население Среднего Запада, вы, население Севера, Востока, Юга; пусть каждый гражданин каждого штата — от Мэна до Мексики, от Дакоты до Южной и Северной Каролины, — спросит себя, нет ли и в пределах моего штата своего чудовища? Если это не железнодорожный трест, то это какая-нибудь другая голова того же дракона? Разве не типична наша смертельная схватка? Разве она не одна из многих, разве она не символична для великой страшной битвы, которая разворачивается сейчас повсюду, от одного края Соединенных Штатов до другого? О народ, слепой, обманутый, преданный, связанный по рукам и по ногам, — неужели ты этого не видишь? Неужели ты не видишь, что эти изверги захватили все твои богатства и крепко держат их в железных когтях, уделяя тебе по крупице то, за что ты платишь им собственной кровью, платишь жизнью своих жен и детей? Ты отдаешь своих младенцев Молоху за краюху хлеба, который сам вымесил. Бросаешь измученных голодом жен под колесницу Джаггернаута[19] за один железный гвоздь, выкованный тобою же самим».

Пресли провел над дневником всю ночь, он заносил в него мысли, подобные этим, иногда вскакивал и шагал по комнате из угла в угол, или же, охваченный ужасом и яростью, бросался на постель, утыкался лицом в подушку и нечленораздельно восклицал что-то, клянясь, что не даст ни Берману, ни Шелгриму восторжествовать до конца.