Спор об унтере Грише

— Конечно, конечно, — примиряюще сказал Познанский. — Никто и не думает иначе. Но когда его превосходительство уезжал, он предупредил о назначенной на половину пятого беседе с Шиффенцаном. А ведь телеграмма пришла в половине четвертого, не правда ли?

«Разве управление телеграфа имеет право давать справки подобного рода?» — спросил себя Бреттшнейдер.

— Следовательно, она была подана, — продолжал Познанский, — по крайней мере за два часа до того, как его превосходительство имел возможность столковаться по этому делу с господином генерал-майором. Может статься, конечно, что господин генерал-майор привел затем такие основательные доводы в пользу выполнения приговора, что его превосходительство сдался. Правда, на это рассчитывать почти не приходится: достаточно заглянуть в дело, и становится ясно как день, что наше первоначальное решение нелепо, основано на ложной предпосылке и потому недействительно; соображение, которое уже само по себе, на мой взгляд, должно опровергнуть все военно-политические возражения господина генерал-квартирмейстера. (Побледнев, он вдруг подумал про себя: а мое скромное мнение в данном случае тоже сыграло кое-какую роль — ибо кто же составил приговор? Я! Кто изощрялся в юридической премудрости по этому поводу? Я! Кто несет за это моральную ответственность и страдает от этого? Трижды я!) Его превосходительство, — продолжает он вслух, обливаясь потом, — обещал протелеграфировать нам о благополучном исходе беседы. Но вот, подите ж, провода свернулись узлом, и телеграммы пока что хрипят под снегом.

Бреттшнейдер взял трубку и поручил унтер-офицеру Лангерману узнать, когда примерно будет устранена неисправность и возобновится телеграфная связь. Затем он обратился к Познанскому:

— По существу меня это не касается, — и он усиленно затянулся трубкой, чтобы разжечь голландский табак, — ибо приказ, данный мне, гласит об исполнении приговора в двадцать четыре часа: вся ответственность падает на генерал-майора Шиффенцана.

— Да, — подтвердил Познанский дружелюбно и пытливо, глядя большими круглыми глазами на своего визави, — но в конечном счете на этой ниточке держится человеческая жизнь, и если бы потом оказалось, что отсрочка была возможна и даже необходима, то последствия все же могли бы оказаться неприятными. Видите ли, господин ротмистр, — и он интимно наклонился вперед, — чтобы пресечь подобные прецеденты в будущем, его превосходительство дойдет до его величества. Военный кабинет затребует дело и, поскольку оно у нас, получит его. Если последней бумажкой при деле будет телеграмма его превосходительства — «Не принимать никаких шагов до моего возвращения», с пометкой на ней: «Распоряжение не могло быть выполнено, ибо на основании прилагаемого приказа, комендатура Мервинска немедленно изъяла субъекта дела, Папроткина, или Бьюшева»…

— Скажем, Бьюшева, — небрежно заметил Бреттшнейдер, — бросим говорить намеками. Я прекрасно все понимаю. Я не вижу никаких оснований к тому, чтобы оказывать особые услуги его превосходительству, ибо он несколько раз отвратительно со мной обошелся. В чем дело? На черта он мне сдался! Сейчас он разыгрывает генерала, а я — ротмистра, но когда мы снимем с себя мундир, — а в один прекрасный день это так или иначе случится, — он опять станет помещиком в своем бранденбургском именьишке, я же буду младшим совладельцем фирмы — «Бреттшнейдер и Сыновья», небезызвестного вам крупного акционерного предприятия — в нем тысяча двести, а то и все две тысячи четыреста рабочих — и буду опять заниматься прокаткой труб и железных балок.

(«Акционерное общество „Бреттшнейдер и Сыновья!“» — подумал Познанский и мысленно хлопнул себя рукой по лбу, — как же это он не вспомнил об этом?)

— Мое дворянство недавнего происхождения, — продолжал Бреттшнейдер, — и цена ему небольшая, он же — дворянин с незапамятных времен. Но, господин военный судья, скажите положа руку на сердце, придаем ли мы с вами столь уж большое значение этому дворянству? На месте моего отца я тоже принял бы это пожалование в дворянство. Почему бы и нет? В Германии это сильно облегчает жизнь, как, скажем, еврею — вы уж извините — крещение, но ведь это не значит второй раз родиться.

И будь еще я настолько глуп, чтобы вздумать стать профессионалом-военным, я бы, вероятно, тоже в конце концов дослужился до «превосходительства», но, уверяю вас, завод Бреттшнейдера в Мюнстере много привлекательнее — в этом можете на меня положиться. Ведь дело ясно, — прибавил он, — Фон Лихов — консерватор, а я национал-либерал, то есть в конечном счете тоже консерватор. Разумеется, ему ничего не стоило быть со мною вежливее и любезнее в тех двух случаях, когда мы встретились с ним. Но тут-то и открывается пропасть между нами, господин адвокат, — почему бы мне прямо не высказать этого? Он — представитель земельной аристократии, я — промышленного капитала. Отлично.