Сполошный колокол

— Воин Всеславин с сыном. Матвей Тимашов с сыном. Кирилл Горышкин, Петр Сумороцкий, Федор Нащокин, Богдан Чиркин.

Десять голов слетело с дворянских плеч.

Постояли люди, помолчали и тихо пошли с залитой кровью площади.

На дщан быстро поднялся Гаврила Демидов:

— Стойте, псковичи!

Остановились.

— Скажите, как будем дальше биться с князем Хованским? Нет среди нас больших воевод, нет! А дворяне, которые ратному делу обучены, воевать против князя не хотят. Что будем делать?

Молчали.

— Тогда послушайте то, о чем мы во Всегородней избе с ближними моими людьми думали… Выход у нас один — просить помощи в Литве. У нас заготовлена грамота к литовскому королю. Томила Слепой сейчас прочтет вам ее.

— Нет! — глухо сказала площадь.

Гаврила вздрогнул. Это был не крик, не шум, каждый человек на площади сказал «нет» будто бы про себя.

— Почему же нет? — в отчаянии спросил у народа староста.

— Нет! — громко сказали люди. — Не бывать Пскову под Литвой!

— Никто о том и не помышляет! — крикнул Гаврила. — Мы хотим нанять обученных строю иноземных солдат и офицеров. Мы…

— Нет! — взревела площадь. — Порвите грамоту свою!

Гаврила склонил голову перед народом. Взял у Томилы лист с письмом, разорвал его на восемь частей.

Поединок

Донат постучал в дом Прокофия Козы.

Тот обрадовался гостю:

— Заходи. Щец пустых похлебаем.

— Спасибо. Чего хмурый-то?

Прокофий Коза рукой махнул:

— О радостях ли думать?.. Беда за бедой.

— Тяжелое время…

— Тяжелое!.. Больно поздно у Гаврилы в мозгах прояснилось… Хотел воевать, никого не обижая. Все на дворян наших надеялся. Они ведь псковичи. Невдомек, что Хованский пришел под стены на защиту не нас с тобой, а этих самых дворян. Вон и моя жена, как узнала, что дворян казнили, «Злодеи!» — говорит, и к соседке убежала слезы лить… Не пожалела, — у Прокофия вдруг губы покривились, всхлипнул вдруг, — не пожалела Никиту Сорокоума, которого эти дворянчики на погибель кинули. Максимушку не пожалела… А, что там! Всех их надо извести, всех купцов, всех дворян, если победить хотим. Всех! А не то — они нас.

Донат остановил его:

— Погоди! Я к тебе за делом пришел.

— Похлебаем щец, тогда и порешим все дела.

— Я пришел к тебе, чтобы ты свел меня к Зюссу.

— В тюрьму?

— В тюрьму… Он мне должен жизнь отца. Я его вызову на поединок и разочтусь.

— У Гаврилы спрашивал дозволения?

— Его теперь без пользы спрашивать. Молчит. Думает.

— Пусть думает. Может, не поздно еще. Одолеешь немца-то?

— Одолею.

— Я буду сражаться на шпагах! — сказал Зюсс, когда ему предложили выбрать оружие.

Донат владел саблей, шпагу держал один раз в жизни, в ту ночь, на меже.

— Шпага так шпага! — пожал он плечами.

Донат сник. Приготовления к поединку закончились, а он уже ничего не хотел. Он не хотел даже убивать этого немца. Бились на людях. Дело честное.

Зюсс дрался великолепно. Не прошло и минуты, как у Доната появились царапины на левом плече и на кисти правой руки.

«Нужно быть внимательным!» — приказал себе Донат и тут же получил удар в грудь.

Донат упал. К нему подбежали. Он оперся на чьи-то руки и, прежде чем потерять сознание, попросил:

— Немца не трогать! Он мой! Я его вызываю, как только поправлюсь.

Донат сказал это громко и ясно. Потом наступила для него тьма. Целый месяц он никого не узнавал.

Ночью Гаврила был на чердаке Томилы Слепого. Томила писал грамоту.

— Кому? — спросил Гаврила.

— Анкудинову.

— Тимошке? — Гаврила потянул у Томилы грамоту из рук и, не читая, порвал. — Народ запретил нам обращаться за помощью к чужеземцам.

— Нам нужна всего тысяча солдат. Мы купим их через Анкудинова. Они придут, не заходя в город, но с нашей помощью разобьют Хованского, мы с ними расплатимся. И — до свидания!

— Народ нельзя обманывать, — сказал Гаврила твердо. — Его и не обмануть. Все тайное становится явным…

— Гаврила, сегодня все были против нас. Молчуны подняли головы. Недолго и до предательства. Подкупят стрельцов, впустят Хованского…

— Потому и пришел к тебе. Народ недоволен нами. Нужно сделать так, чтоб нам опять доверяли.

— Коровы дохнут от голода, — сказал мрачно Томила, — какое тут доверие.

— Может, в поле под охраной косарей выпустить?

В окошке мелькнула красная зарница.

— Что это? — удивился Гаврила.

— Пожар! Наши враги не дремлют.

— Пойду посмотрю. Горит в той стороне, куда мне нужно по делу.

— Ты один?

— Один.

— А телохранители где? Ночь на дворе.

— Оттого и хожу свободно. Ночью все кошки серые… О косарях подумай.

Гаврила ушел. Он собирался побывать у Пани, сказать ей, что Донат, раненный в грудь Зюссом, лежит у него, Гаврилы. В себя не приходил, но жив.

Пожар был сильный.

Гаврила прибавил шагу. И пришел он туда, куда собирался пойти с пожара, — пришел на пожарище: горел дом Пани.

— Сама подожгла! — говорили в толпе. — Приживальщик побил ее, а она — полячка, гордая. От злости дом свой и сожгла.

— Изменница она! — говорили другие. — Как узнала, что дворяне под казнь подведены, испугалась — и бежать. А дом зажгла, чтоб никто про тайны ее не узнал.