— Это что же приключилось? — спросил наконец.
— От сумы да тюрьмы не зарекайся, не так ли у нас говорят?
— Так-то оно так… Кто же в городе теперь хозяин?
— Тот же, кто возвел меня и кто меня сверг.
Донат засмеялся:
— Вот он, твой народ, — весь как на ладони. Ты, мстя за его беды, посадил в тюрьму мою тетку, а в благодарность за службу получил от него тюрьму же. Того ли ты хозяина выбрал, Гаврила-староста?
— Того, — ответил Гаврила. — Даже если народ отвезет меня на плаху, я ему покорюсь. Нет для меня служения выше, чем служить Пскову и псковичам.
— А государь? — спросил и затаился, как ответит Гаврила на вопрос, который замучил его самого.
— У государя слишком много слуг. И тот, кто служит ему, тот по службе и награжден: чинами, землями, соболями. Скажи мне, кто государю служит не за жалованье, а по сердцу?
— Я бы хотел служить ему по сердцу! — воскликнул Донат. — Я стремился из Швеции в Русскую землю, чтобы каждый час моей жизни был полезным.
— Ты был в Швеции? — удивился Гаврила. — Расскажи мне о Швеции и о себе.
И Донат рассказал ему все о себе. Но о Пани он сказал только, что любит ее и что она теперь больна и одинока.
Гаврила, услыхав о полячке, помрачнел:
— До сих пор сыскные люди так и не узнали ничего о страшной ночи, когда были убиты воротники Варлаамовских ворот и произошла схватка под стенами Пскова. По всему видно, что в деле замешаны тайные слуги Емельянова. Ведь Сиволапыч был в этой схватке. Надо Афросинью допросить. Допрошу, и, как обещал тебе, в тот же день ее отпустят.
— Где моя матушка и мои сестры? — спросил Донат.
— Под крылышком моей суровой матушки. Это она засадила меня в тюрьму. Так что будь спокоен.
— Обещаешь ли ты мне, Гаврила, не тронуть одного человека? — спросил осторожно Донат.
— А не много ли ты с меня берешь обещаний? — нахмурился Гаврила.
Донат обиделся и замолчал. Замолчал и Гаврила, он же первый и не выдержал:
— Ну, говори, чего у тебя?
— У меня то, что я знаю все о том, что случилось ночью между Псковом и Снетной горой.
Гаврила вскочил с лежака:
— Что же ты молчал раньше?
— Я и теперь буду молчать, покуда ты не поклянешься мне оставить в покое одного человека.
— Клянусь!.. Впрочем, погоди… А если тот человек во всем виноват и если он опасен городу…
— Он не опасен.
— Клянусь!
— Поляков под стенами Пскова убил я.
— Ты?!
— Хочешь верь, хочешь не верь.
— Но ведь их было шестеро…
— Их было семеро, а нас двое.
— Чем ты можешь доказать, что поляков убил ты?
— Тем, что я знаю, чего они хотели.
— Чего же они хотели?
— Вы нашли у пана Гулыги лист бумаги?
— Лист со странными значками?
— Значит, ты видел его?
— Видел.
— Этот лист написал я.
И, чтобы старосте голову не морочить, Донат рассказал ему о пане Гулыге, о том, как была спасена царская казна.
А на следующий день Донат без умолку говорил о своей Пани, и Гаврила, слушая товарища, становился печальным, молчаливым.
Донат рассказывал, рассказывал, и вдруг его осенило:
— Надо сегодня же навестить Пани!
— Как? — удивился Гаврила; ему тоже не терпелось побывать в городе.
— Нет такого дома, из которого нельзя выйти! — засмеялся Донат.
— Как же у тебя это делается?
Легкое настроение испарилось. Донат подумал и жестко посмотрел Гавриле в лицо:
— Я сказал так, как в жизни бывает. Нет такого дома, из которого нельзя выйти!
— Был ловкач и остался ловкачом. — Гаврила от презрения даже глаза прикрыл.
Донат побледнел. Встал, подошел к двери, забарабанил. На шум явился смотритель тюрьмы. Донат через окошечко пошептался с ним. Смотритель отворил дверь, заговорщически подмигивая, поклонился старосте:
— Все устрою для вас как нельзя лучше! — И за дверь, а дверь на запор.
Гаврила и рта не успел открыть. Засмеялся Донат:
— Вот и денег не плачено, а как стемнеет, запоры нашей темницы сами собой отомкнутся, и мы можем гулять до зари. Только запомни — до зари. Не стоит подводить хороших людей.
— Хороших?! — Гаврила в ярости топнул ногой. — Это слова измены!
— Говори что хочешь! Впереди ночь свободы, и я счастлив. И ничто и никто теперь меня не сможет рассердить.
Донат бросился на свое каменное ложе, задрал ноги на стену. Спрыгнул на пол, встал на руки. Перекувырнулся. И Гаврила не выдержал, оттаял:
— На тебя, Донат, и вправду сердиться нельзя. Легкий ты человек.
В городе
Дверь дома была заперта. Стучаться? Всполошишь, пожалуй, соседей. И Донат забрался по срубу на второй этаж и, дотянувшись до окна, постучал.
Другая бы умерла со страху, но Пани привыкла к таинственному. Она отворила окно.
— Это я.
— Донат?
Другая бы рассердилась, но Пани знала: войти в дом через окно иногда удобнее, чем войти в него через дверь.
Пани совершенно оправилась от болезни. А когда она узнала, что Донат сидит в одной келье со старостой Гаврилой и что они дружны, она принесла в спальню теплую воду и вымыла Донату ноги. Она признала в нем своего повелителя.
Ах, этот мальчик! Мальчик, убивший пана Гулыгу и всех его людей. Мальчик, выкравший из тюрьмы свою мать, сестер и тетку. Мальчик, которого сторожат запоры и стрельцы и который проводит ночь в объятиях любимой!
— Ты здесь, а твой друг в темнице? — спросила она.