Список войны

— Верно. Дырявое железо незачем на фронт отправлять.

Наконец наступил момент, когда локомобиль поставили на колёса — они тут же, в сарае, были — выкатили наружу и заправили поддон «топкой». «Топкой» в Никитовке называли всё, что способно было гореть — и древесные корчаги, и коренья, и бурый уголь, свой же, сибирский, до войны приходивший из-под Кемерова, и драгоценно блестящий, жаркий антрацит, что привозили из краёв далёких, в которых немец ныне хозяйничает, и торф, и горючий камень-сланец, и сосновые, осиновые, ольховые поленья, и сухие коровьи лепёшки — всё это давало тепло и называлось коротко: «топка».

— Ну, Господи, благослови… — зашевелил бледными, мокрыми губами дед Елистрат, поджигая «топку», суетно, спеша, пробормотал какую-то непонятную молитву, в которой несколько раз повторились слова «не выдай», этими же словами и закончил, уже громко: — Не выдай! Меня не выдай! — Добавил ласково, нежно, вкладывая всю свою душу, весь запал в то, что произносил: — Родимая! — словно бы «локомобиля» его была живым существом.

Все затихли. Только Шурик не выдержал, вздохнул по-сиротски загнанно. Дед Елистрат Иваныч уловил сырой плаксивый вздох, посмотрел на Шурика вскользь. Подбодрил, по-своему поняв его:

— Ты военкомата не боись. Если агрегат сейчас откажет, всем миром в район пойдём выручать тебя! В обиду не дадим, понял?

Шурик благодарно кивнул в ответ. Ему самому начало казаться, что разговоры насчёт военкомата и «мобилизации» локомобиля на фронт — правда, а не выдумка — велено, мол, свыше, команда есть такая, а раз есть команда — значит, надо выполнять.

В тяжёлом, дочиста выскобленном нутре «локомобили», как в животе некоего доисторического чудища, что-то шевельнулось недовольно, всхрипнуло коротко, ожила машина, ожила, родимая!

По лицу деда Елистрата тёк едкий горячий пот, больно щипал кожу, вышибал слёзную жижку из сизых морщинистых мешочков, дед кривился, моргал глазами, но от «локомобили» не отрывался, держал руки на рычагах управления и, выпростав из-под старой меховой шапчонки хрящеватое красное ухо, сторожко прислушивался к тому, что творится в чугунном чреве подопечного механизма.

— Тс-с-с, — притиснул пальцы к бороде дед Петро, завороженно глядя на своего бранчливого приятеля, — ему показалось, что кто-то шумит, мешает Елистрату Иванычу вникать в гуд пламени, запаленного в чреве «локомобили».

Был вечер, по тёмным вымороженным сугробам, наметенным у боков сарая, задвигались, запрыгали гибкие призрачные тени, накрывая сгрудившихся невдалеке баб.

Все молчали. Бормотание и хрипы в локомобильном чреве сделались громче, отрывистей. Но никто не сдвинулся с места, все так же молча продолжали стоять на своих местах, зачарованно глядя, будто людей околдовала нечистая сила, принудила это сделать, — на жилистые, испятнанные машинной грязью руки деда Елистрата, на его обмокренное словно дед только что вывалился из бани лицо. Несмотря на холод, деду Елистрату было жарко. Губы на Елистратовом лице зашевелились, запрыгали произвольно, сами по себе, глаза сжались в крохотные слезящиеся прорези, и дед неожиданно резво, будто молодой козёл, боднув головою воздух, решительным коротким движением нажал на рычаги.

В локомобильном нутре что-то взвыло возмущённо, из трубы повалил чёрный слепящий дым — он и раньше валил из железного сапога, приклёпанного к туловищу «локомобили», но не так густо и не был таким едким. Снесённый ветром, который, похоже, сторожил именно этот момент, дым погрузил людей в свою вязкую черноту, обволок их, вытемнил лица.

«Гха, гха, гха!» — закашлялся дед Петро и, мотая головой, кинулся прочь, но тут же угодил в сугроб. Не в силах выбраться, завяз в нём. Дым не отступился — деда Петра, как и остальных, снова накрыло сажевое одеяло, окутало с головой. Дедовы валенки, вылезающие из-под кромки дымного одеяла, задёргались, застучали друг о друга. Вой в локомобильном нутре тем временем перешёл в визг — словно бы борова охолащивали тупым ножом, — тяжёлая чугунная шестерня, глубоко насаженная на ось, — а ось вдета в боковину локомобиля, — вдруг, кряхтя, провернулась на миллиметр всего, потом одолела другой миллиметр, третий, затем начала медленно, словно бы заспанно, нехотя вращаться. Убыстрила свой ход и, скрипя, вихляя, вдруг закрутилась быстро, лихо, во всю свою железную прыть.

— Всё, председатель, — дед Елистрат повернулся к Шурику Ермакову, — можешь принимать работу и отправлять локомобилю на фронт. Докладай военкомату!

— Спасибо, Елистрат Иванович, — спотыкаясь не то чтобы на каждом слове, а на звуке каждом, проговорил Шурик, — огромнейшее спасибо! И вам, — он повернулся к глазачевскому наперснику старику Овчинникову, к Вениамину и Юрке Чердакову, растроганно прижал руку к груди, — и вам большое спасибо.

— Чего там! — махнул рукою бывалый дед Петро. Юрка Чердаков и Вениамин промолчали.