Список

Через узкую для него дверь — для него все двери были узки — в кабинет неторопливо и грузно продавился старший охранник отделения смертников Кэлверт Хоуп. Его фамилия при его-то работе была в стиле «нарочно не придумаешь». Сэм Бакли знал, что заключенные меж собой называют Кэлверта «Ласт хоуп» — «Последняя надежда»; обычно именно он сопровождал приговоренных в помещение, где жил электрический стул, и его лицо было последним человеческим лицом, которое приговоренным доводилось увидеть. В обители стула, сколько бы народу туда ни набивалось во время казни, человеческих лиц уже не было. Смертники неплохо относились к Кэлверту — он ухитрялся относиться к ним по-доброму и всегда то хлопал по плечу напоследок, то говорил что-нибудь вроде: «Ну, счастливо, парень, передавай Богу привет» или: «Не тушуйся, это быстро», причем получалось у него это без издевки, от души. Сочувственно.

— Прошу прощения, господин директор, — сказал Хоуп негромко, — Уже пять часов.

Бакли досадливо поджал губы и кивнул: долг есть долг. Захлопнул папку с бумагами и поднялся.

— Как там Нич? — спросил он.

Хоуп чуть пожал плечами.

— Все еще с женой.

— Нет, я имею в виду — как он себя чувствует?

Хоуп снова пожал плечами.

— От обеда отказался, от капеллана отказался… крикнул, чтобы капеллан катился к чертовой матери.

— Похоже, он и впрямь уверен, что сам себе Бог, сам себе капеллан… Ладно. Если Господь не может спасти его жалкую душонку, я и подавно не могу. Палач приехал?

— С минуты на минуту должен.

Бакли не тронулся с места. Глубоко втянул воздух носом.

— Кто он?

— Саймон Холленбах, дантист.

— Никогда больше не пойду к дантисту.

Хоуп позволил себе чуть усмехнуться.

— Припечет — забудете обо всем и побежите как миленький.

— Слушайте, Кэл… вот вы, если бы были дантистом… жили себе поживали и знать не знали обо всем этом дерьме… согласились бы так вот ни с того ни с сего, просто за деньги, дернуть рубильник?

— Честно?

— Честно.

— Знаете, Сэм, просто за деньги, по-моему, лучше. Чище как-то. С пустым сердцем. Вот если бы я какую-то личную злость или обиду чувствовал… тогда худо. Тогда вроде я мщу. Тогда вроде я имею право воздать по заслугам тому, кто передо мной или кем-то там еще как-то провинился… А это же плохо. Только Бог имеет такое право. А вот так по-чужому — пришел, сделал, ушел… Лучше. Не ожесточаешься.

Бакли покрутил головой.

М-да… Вы философ, Кэл.

Хоуп в третий раз пожал плечами.

— Пошли, — решительно сказал Бакли.

Коридоры, коридоры… Голубая дымка тусклого света, сочащегося в маленькие зарешеченные оконца… Лязг тяжелых решетчатых дверей… Снулые лица дежурных, мерное движение их челюстей — «гам-гам, чуин гам», спасительница наших зубов от кариеса и наших мозгов от безумия, чем бы мы занимали наши головы, чему посвящали бы мысли во время тягучих и нескончаемых, как ты, дежурств…

Они остановились так, чтобы слышать все, что говорится за решетчатой перегородкой, отделявшей камеру от коридора — но так, чтобы не прерывать разговор. Последний разговор… Как ни относись к этому ублюдку — это его последний разговор с женой.

Нич… Нич…

— Хватит. Перестань. Живи, как хочешь.

— Я говорю тебе, Нич. Я буду жить именно, как хочу. Клянусь своей жизнью. Я хочу никого никогда больше не любить. Я никого никогда не полюблю.

— Не болтай лишнего, чтобы не пожалеть потом.

— Я никогда не смогу полюбить другого. Я никогда не предам нашей любви.

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Хочу, чтобы ты знал.

— Я все знаю в сто раз лучше тебя. Ты уверена, я все равно уже не смогу проверить?

— Господи, Нич, я люблю тебя… разве тебе не приятно это слышать?

— Приятно? Что тут приятного?

— Разве тебе не приятно слышать правду? Такую правду?

— Ага, значит, есть и другая правда?

— Нич… Нич…

— Я все понял. Живи.

Молчание. Всхлипывание жены, хриплое дыхание мужа.

— Выводите, — шепнул Бакли Хоупу и пошел встречать палача.

Неторопливо шагая по коридору, он еще успел услышать, как прогремела дверь и Хоуп кротко произнес: «Простите, миссис. Пора, Нич, ничего не попишешь», и поганый ниггер с ненавистью процедил: «Ты тоже сдохнешь, Кэлверт! Скоро сдохнешь, я тебе обещаю!» А потом завыли, заулюлюкали те, кто дожидался своего часа в соседних камерах, видя сквозь решетки, как Хоуп ведет Нича Мэнли в последний путь: «Нич! Вау!», «Кончился твой срок!», «Ну что, пророк, скажи, поджарят тебе сегодня очко или нет?», «Все, Нич! Обратно ты уже не вернешься! Две тысячи вольт, понял, ур-род?»

Нич шел, гордо выпрямившись и глядя прямо перед собой. Он ненавидел их всех. Но некоторых — особенно. Некоторых он ненавидел насмерть. Они, эти букашки, лишенные даже толики понимания и веры, думают, что для него все кончится сегодня. Плесень, безмозглая плесень. Для него все только начнется.

А вот для некоторых — и впрямь кончится, только они об этом еще не знают.

«Я — Бог, — думал Нич, вышагивая рядом с ничтожным, омерзительным червяком по имени Хоуп. — Бог — я. Мне воздаяние, и аз воздам. Даже здесь я ухитрялся жить именно так — и уж подавно я это устрою там».