Спич

Действительно, дверь в ресторан была распахнута. Евгений Евгеньевич переступил порог и замер восхищенный. Здесь все напоминало о belle-epoque — бордовые с позолотой стены, портьеры тяжелого бархата, громадная люстра и зловеще черные зеркала в простенках. Как если бы здесь готовились к поминкам. Посередине зала был обросший золотыми драконами фонтан, в котором полуголая гейша никак не могла сообразить — держать ли ей и дальше золотую чашу со струями или исполнить-таки танец живота. Картинно, как выразилась бы одна его немолодая коллега с русской фамилией, доставшейся ей от кого-то из былых мужей. Она училась в институте двумя курсами младше Евгения Евгеньевича, и уже тогда у нее был насморк. Теперь она часто выступала по радио, но по-прежнему говорила гнусаво, неизлечимый ее насморк не постарел вместе с обладательницей, но напротив — окреп. Кроме картинно, ей принадлежали и другие хорошие выражения о спектаклях и исполнителях, которые любил повторять Евгений Евгеньевич, как то дьявольски застенчив, безобразно прекрасен, непоправимо красив, ужасающе живой или задумываясь об этом, вырисовывается картинка. Когда Евгений Евгеньевич ее цитировал, никогда не забывал указать авторство. Всплыло сейчас ее же высказывание о Травиате, которую она обозвала как-то музыкой рахат-лукумной приторности, и чем провинился перед ней бедный крестьянский парень Джузеппе из городка Буссето, так рано обнаруживший недюжинную одаренность. Что ж, Евгений Евгеньевич давно научился терпеть посредственность и прощать снобируюших окружающих, но теперь, отсюда, из этого степного далека, дурында представилась даже милой. Симпатично домашней, из привычной его, такой далекой сейчас, московской суетливой жизни.

Его усадили на берегу фонтана за стол, покрытый нежного батиста скатертью цвета чайной розы. Серебро и хрусталь. Две вазочки с черной икрой — паюсной и зернистой. Миска с красной едой неясного происхождения, свекла не свекла, скорее что-то бобовое, но — попробовал — не лобио. Свежие овощи и овощи соленые — Евгений Евгеньевич, едва уселся, тут же стащил стебель черемши и пососал. Вокруг него стояли трое официантов, но давешнего смазливого татарчонка Алима, улыбавшегося глазами-маслинами, среди них не было. Один из халдеев изогнулся и налил в рюмку десертного марочного Мартеля. Евгений Евгеньевич пожал плечами, но рюмку махнул. Вскоре подали дымящуюся пиалу с жирным бараньим лагманом. Нет, печень этого не выдержит, придется принимать ношпу. И когда Мартель хотели повторить, гость забастовал, потребовал холодной водки. Водки, ледяной, хорошей, скомандовал он, и сам порадовался, как четко у него получилось. Водка скоро явилась.

Как ни странно, Евгений Евгеньевич чуть охмелел, хотя пьянел очень редко. Коньяк с водкой, вот что, думал он, поднимаясь в номер. Не успел войти, как в дверь постучали. Евгений Евгеньевич распахнул ее, на пороге стоял Алим.

— Ну, входи! — И Евгений Евгеньевич отступил несколько шагов.

Тот вошел, держа в руках огромный сверток.

— Вы гуляете. Пальто легкое. А вам нельзя простудиться, — сказал Алим со значением и с ударением на слово вам. И Евгений Евгеньевич опять отметил, что для жителя этого глухого края говорит по-русски юноша совсем неплохо.

— Ну, простужаться для любого нехорошо, — процедил Евгений Евгеньевич, пристально и нетрезво глядя на юнца. Ему стала неприятна мысль, что за ним, по-видимому, все время наблюдают.

— Это вам прислал хозяин, — сказал Алим, по-прежнему улыбаясь. И быстро развернул сверток. Евгению Евгеньевичу на руки упала, струясь, легкая и мягкая, лисья шуба. Шуба меха роскошно густого и пышного, меха никак не степных поджарых серо-рыжих корсаков, но зверя какого-то лесного кряжа, огненно-красного цвета, в тон опавшей листве. А к ней такой же лисий косматый малахай.

— Что это?! — с притворным удивлением воскликнул Евгений Евгеньевич, будто сам не видел, но возликовав в душе: он всегда мечтал именно о такой, до полу. Дверь закрывалась за Алимом, и Евгений Евгеньевич крикнул:

— Постой, а как… как тебя… как тебя найти?

— Я сам приду, — улыбнулся тот, и дверь закрылась.

Скинув пальто, Евгений Евгеньевич влез в шубу и встал перед зеркалом, покачиваясь. Седая прядь справа. Дягилев, подумал он про себя, — когда ему хотели польстить, то говорили, что его сходство со знаменитым антрепренером русских сезонов несомненно, — вылитый Дягилев.

28