И они были более или менее счастливы в эти годы, в которые более или менее продлилось их счастье и которых было только два. До той самой ночи в июне 1912 года, когда вспыхнуло негритянское восстание, и деревушка Ла-Майя сгорела, как могут гореть деревушки, наскоро выстроенные из досок крабового дерева, стволов табебуйи и мангров и сухих листьев королевской пальмы.
КНИГА
Одиночество будет приятным, потому что будет холодно, и ей будет приятно мерзнуть. Мерзнуть, смотреть в окно и вспоминать, чувствовать себя одновременно подавленной и защищенной оттого, что столько снега и столько зданий. Раскинуть руки, упасть на кровать, знать, что рядом никого нет и некому привычно пожаловаться, настолько привычно, что жалоба уже звучит как Щутка, некому снова сказать, лукавя:
— Нет ничего хуже для женщины из Гаваны чем жить в городе, где идет снег.
Она встанет с кровати, чтобы нацедить себе чашку кофе. Как забавно и неуместно, что она так и будет говорить «нацедить», когда речь идет о том, чтобы нажать кнопку на электрической кофеварке.
С чашкой кофе она сядет писать о том, что раньше все было по-другому. Лишняя фраза, поскольку не нужно быть очень проницательным, чтобы понимать, что всегда раньше все было по-другому.
Она будет писать о другом мире. Во многом гораздо худшем. Почти ни в чем не лучшем. О времени, месте и жизни весьма мрачных.
И самым замечательным будет то, что там, в Нью-Йорке, она обнаружит: на самом деле те годы не были такими уж мрачными.
Валерии придется признать, что на пляже было три маленьких чуда. Первым, и весьма знаменательным, было то, что она была очень юна, ей было восемнадцать, а в этом возрасте еще не понимаешь многих вещей, в частности, что такое страх. Вторым — что они составляли маленькую семью, со своими достоинствами и недостатками, симпатиями и антипатиями, как любая семья. Третьим же, и, возможно, самым важным, было то, что Яфет тогда был с ними, в доме.
Валерии будет холодно в уютной квартирке в Верхнем Вест-Сайде (квартирке, о которой хоть раз мечтал любой кубинец), и она будет смотреть на снег (снег, о котором тоже хоть раз мечтал любой кубинец). Там, за окном, снег будет потихоньку падать, расстилаясь папской сутаной.
Она спросит себя: «Что же я все-таки здесь делаю?» Вернее: «Как я здесь оказалась? В чем странный замысел того, что я очутилась в этом городе, в центре мира?» В другие дни она, наоборот, будет спрашивать себя: «Что я делала там?»
Иногда эти вопросы она будет задавать себе одновременно, и тогда они уж точно будут оставаться без ответа. А если бы ответ и существовал, он был бы непонятным, слишком абстрактным или метафизическим для такой женщины, как она, которая в конкретных вещах, «по эту сторону зеркала», как она любит говорить, в «реальной жизни», как она, посмеиваясь, это называет, будет предпочитать не терять времени и не ходить вокруг да около. Зачем? Искренне и с иронией, призванной смягчить педантичность фразы, она сделает вывод: «Жизнь — это литературный жанр, а судьба, если она есть, — это структура жанра. В жизни нет людей, а есть персонажи. Герои и героини, придуманные умным, упрямым, чувствительным и немного сумасшедшим писателем. Герои и героини, помещенные в наилучшим образом организованный, подготовленный и налаженный мир».
Это скажет и напишет женщина, которая никогда не верила в Бога и всегда посмеивалась над подобными идеями, оправдывающими человеческую слабость. Для того, кто не в силах осмыслить этот путь из никуда в никуда, вполне разумно придумать себе Бога. Валерия всегда считала и будет считать себя атеисткой. Она скажет и напишет, что только романы имеют право на структуру.
Так что жизнь если и стремится к чему-нибудь, так это стать романом.
Но она так никогда и не узнает, является ли, как говорил Малларме, целью мира книга или он книга изначально.
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО СУЩЕСТВОВАНИЯ БОГА
Он вышел пройтись по пляжу. Он уже давно так не ходил. Пару лет? Когда самочувствие позволяло. Тогда он любил спуститься на пляж уже ближе к закату, когда спадала жара. И идти в направлении, противоположном тому, куда ходили все. Если остальные предпочитали ходить по пляжу или шли к востоку, к Баракоа, он, наоборот, шел к западу, к мутному ручейку, называемому рекой Банес.
Он ходил туда по многим причинам. Сначала потому, что пляж в эту сторону становился еще более некрасивым, а потом и вовсе превращался в дикий, непроходимый, обрывистый берег в острых рифах, поросших собачьим зубом. Этот суровый пейзаж гарантировал одиночество.