Спящий мореплаватель

Оливеро подошел к окну, осторожно открыл его и обнаружил, что море освещено, как будто на него светят театральными прожекторами. Теперь оно не казалось слишком спокойным. На пляже стоял привычный гнилой запах, который Усиливался во время циклона. Начало бури было вопросом нескольких часов. Следовало признать очевидное: циклон был на подходе, как бы его ни звали — «Кэтрин», «Вирджиния», «Джуна». Да хоть «Мария Антоньета Понс»[18]. Было все равно, красивое у него имя или безобразное, писательницы, или актрисы кабаре, или и той и другой сразу.

Самым страшным, что могло произойти на острове после Апокалипсиса, был следующий Апокалипсис. После циклона еще один циклон, и еще один, и еще.

— Если бы я мог родиться заново, — сказал себе Оливеро, — мне бы хотелось, чтобы это случилось в Монтпильере, не во французском Монпелье на Средиземном море, без «р» на конце, а в Монтпильере, столице штата Вермонт, Новая Англия, с «т», «р» и через «и», который, впрочем, позаимствовал свое имя у французского Монпелье. В маленьком городке у подножия гор, называемых Зелеными, на берегу реки Уинуски. Наверное, потому, что ребенком я смотрел дядин журнал и в нем были очень красивые фотографии. Особенно две, которые я не могу забыть, несмотря на годы: осеннее поле, обрамленное гранитными скалами, и ясени, березы, буки, грецкие орехи разных оттенков зеленого, желтого, рыжего и красного. Кажется, там был даже олень с белым хвостиком. Я был маленьким и почему-то решил, что, гуляя по этому нолю, можно быть по-настоящему счастливым. На второй фотографии было зимнее озеро, заснеженное озеро и несколько белых домиков, с покрытыми снегом островерхими крышами. Эти две фотографии поселили во мне страстное желание: если бы родиться заново, пусть бы это было в Вермонте, в Монтпильере, Ратленде или Роялтоне, там, где есть олени, осень, снег и домики с каминами и островерхими крышами.

Он снова лег. С кровати он прекрасно видел карту Европы, принадлежавшую некогда Луису Медине. Типичная карта коммивояжера, из тех, что раздавали много лет назад на заправках «Шелл».

В доме часы прадеда Барро пробили двенадцать. Если все будет как всегда, если мирозданию не заблагорассудится изменить привычный ход вещей, примерно через час рассветет. При свете дня все будет проще. Ночь гораздо более загадочна и оттого доставляет большее удовольствие, но и страшит больше, чем день.

С моря донесся всплеск весел, звук гораздо более энергичный, чем шум дождя. Оливеро не обратил на него внимания. На море всегда мерещились то приплывающие корабли, то отплывающие корабли, то взмахи рук тысяч воображаемых беглецов, плывущих на Север.

ПРОЩАНИЕ

Несмотря на шум ветра и гомон вьюрков, Валерия услышала слова Мамины: «Циклоны — как несчастья». А потом она, наверное, заснула с открытой книгой на груди.

Света не было, и она уже не могла читать. От прижатой к груди книги исходило приятное тепло. Она заснула ненадолго, но крепко. Ей даже показалось, что ей приснился сон, потому что она видела себя идущей, скользящей по льду небольшого замерзшего озера среди покрытых снегами гор.

Озеро в ее сне было таким же, как озеро, вроде бы в Висконсине, на фотографии доктора, до сих пор висевшей на стене в библиотеке над нелепым камином, в котором когда-то лежали ненастоящие дрова и загорались красные лампочки, изображавшие огонь.

То озеро, на берегу которого жил доктор Сэмюель О'Рифи, как оно называлось? Одно из озер где-то там, на Среднем Западе. Все было бело на озере и, соответственно, во сне. И стояла абсолютная тишина, какая стоит зимой на озерах.

Больше во сне ничего не происходило: только замерзшее озеро, по которому она шла. А может быть, только это она помнила. Но совершенно точно во сне она ощущала приятный и непривычный покой, царивший на озере, в который она входила, как входят в уютную, но незнакомую и полную опасностей комнату.

Ей снился снег, и ее разбудили вьюрки. На рассвете, когда нужно было возвращаться в реальность, бывали моменты, когда казалось, что мир состоит из вьюрков. Они как будто заслоняли собой и дом, и некрасивый пляж. Слишком много птиц, двести сорок один вьюрок, если верить Полковнику-Садовнику. Число, сумма цифр которого, как он любил повторять, давала семь. Но что за важность имела цифра семь? И вообще, точно ли их было столько? Кроме самого Полковника, хозяина своего бреда и своих птиц, никому бы не достало терпения сосчитать их. И потом, кому они были нужны? Никто не вспоминал о птицах кроме как на рассвете, когда они поднимали свой обычный галдеж и будили весь дом. Единственной, кого они не будили, была Мария де Мегара, потому что она была глуха и стара, как ее хозяйка Мамина. Кроме Полковника все в доме ненавидели птиц. Ненавидели их за ночной переполох и за пустующую комнату, бывший театр «Олимпия», превратившийся в одну большую клетку с отвратительным запахом канареечного семени, вымоченного в кислом молоке хлеба, грязной воды, перьев, вшей и помета.