Спящие от печати

Как же виновата она перед балбесом-то этим, перед благодетелем нынешним! А он, особенно часто ругаемый Тарасевной за полное неумение ставить знаки препинания, начал с того, что устранил имена Пушкина и Достоевского из названий всех школ и улиц в Столбцах и уже готов был сместить самого редактора местной газеты, требуя, чтобы называлась она отныне грозно и непримиримо: «Золотая орда»... Однако «чемодан, вокзал, Россия» никогда с трибуны старожилам Столбцов депутат не говорил: хорошее обучение сказывалось всё же.

И вот: ещё целый набор передников подарил Тарасевне − синих, цвета школьных тех тетрадей, в которые ставила она ему двойки, двойки, двойки. И на каждом переднике, посерёдке, красуется огромный полукруглый белый карман. А на кармане − большущий знак препинания. Красный, ворсистый − словно плюшевый, только пожиже...

Благодарная Тарасевна, кособочась от виноватости, уже появлялась в общем коридоре и с огромной запятою на животе, и с двоеточием выходила, и с подаренными кавычками прохаживалась. И всё местное высокое начальство расхвалила она перед озадаченными соседями трижды или даже четырежды:

− Вы подумайте: разве тут − как на Кавказе? − разводила руками Тарасевна. − Нет, в Столбцах русским животы не вспарывают! Ценить надо, что ещё не трогают нас и жить нам дают. Сдерживают власти большую резню, который год сдерживают! В ноги мы им, властям, за это должны кланяться, вот что!..

А знак восклицательный Тарасевна бережёт для особого, праздничного случая. Но он пока не наступает.

+ + +

...Во сне же, этой ночью, старая учительница рада-радёхонька была, что грабитель заявился на автозаправку не с тяжёлой кувалдой и не с грязной монтировкой, а с благородным пистолетом, отливающим чистой нержавейкой. И застрелил её совсем не больно, как она того и хотела. И выстрел прозвучал такой тихий, такой задушевный − пу! И всё…

Только вот мёртвой лежать Тарасевне немножко неудобно. А позу менять уже поздно. И она всё же постанывала во сне, хотя ей теперь, мёртвой, этого не полагалось.

− Бабуля, бабулечка, что ты?

− А?! Кто здесь?! − внезапно ожила Тарасевна − и растерялась. − Где я?.. Холод какой. Темень везде...

− Тебя крестным знамением оградить? Давай, бабуля, огражу. С четырёх сторон.

Вглядываясь в чёрное окно с оторопью, Тарасевна рывком ослабляет тесёмки байкового чепца и вспоминает, наконец, что у неё ночует внучка − отличница, былинка, помощница заботливая, старшенькая. Тарасевна сама же её из церковной воскресной школы забирала!

− Как ты меня оградишь, Полина, если я всю жизнь детей учила тому, что Бога…

Тарасевна собралась было заплакать − тоненько, отдохновенно, − но озаботилась прежде слёз:

− Не стой на полу! Вон как от окна холодом тянет и снегом пахнет. Стужа большая идёт! Ложись… Я что же, кричала? Или храпела?.. Всхрапнула, видно...

− Нет, − Полина вернулась на скрипучий диван, она возилась во тьме, укрываясь. − Нет. Ты только мычала сильно. Вот так: «м-м-ма, м-м-ма, ма-ма…»

− А-а. Ну и ладно. Матушку покойную звала... Это я чепец туго завязала, шею себе сдавила, поэтому. Спи, милая, − вздыхает Тарасевна, неубитая и разочарованная оттого. − Хоть бы к утру свет дали. А то и плитку не включить. Вот, умные люди давно себе буржуйки в квартирах поставили, у кого в семье мужики есть! А у нас − всё не как у людей...

 Укладываясь удобней, она меняет позу стремительно бегущей старухи, прорвавшейся наконец-то к своему главному в жизни, заветному счастью, на позу старухи скукоженой и покорной всем, всем жизненным обстоятельствам.

− Спи, − бормочет Тарасевна, печально ощупывая языком пеньки разрушенных зубов. − Ничего не поделаешь, пожить придётся. Хорошо бы − до получки, а потом и к матушке можно. Износилась я вся. Пора... Мне бы только не сплоховать: главное, чтоб не дома!.. А если дома брякнусь, как дурочка, то и не оплатят ничего... Надо, чтоб − на производстве…

− Бабуль, ты про что?

− Да так это я, − позёвывает старуха. − Про чинный конец. Про благородный. Ты не поймёшь пока.

− Мне для этого до твоих лет надо дожить?

− Ох, надо, Полина! При советской власти ты бы дожила, а теперь − даже не знаю... Молись! У нас Бога не было, а у вас Он есть. Может, пожалеет.

− Я молюсь, − отвечала девочка смущённо. − За всех людей. За тебя тоже. За рабу Божию Сталину...

− А за меня зачем?! − пугается Тарасевна − и крестится неумело со страха. − Намолишь мне сто лет жизни, я их разве осилю?.. За мать молись, за сестру, за себя. А за меня − брось. Не смей! Слышишь?.. И за Коревку, за отца своего, не больно-то старайся. Разве что в последнюю очередь. В распоследнюю даже.

+ + +

Старуха ещё долго ворчала, прислушиваясь к тихому, осторожному дыханию внучки, и всё не могла остановиться.