Спящие от печати

И в самом деле: пёстрые лоскуты, нашитые на рясу в изобилии, мелькают уж в другом конце улицы. Дальше мчится Порфирий, пока не остановит его любознательным вопросом сомневающийся в правильности своей жизни прилежный человек, готовый предложить бродяге и пищу, и кров за одно-единственное пояснение: долго ли ещё ждать людям правды? Или, чем дальше от земной жизни Христа, тем меньше и меньше будет её, пока не иссякнет правда совсем, вместе с запасами пресной воды и энергетического сырья, распродаваемого властями налево-направо, в очень спешном, паническом порядке …

− В тебе самом правда прибывает − или убывает? − спросит его Порфирий тут же, прибавляя внушительного рокота голосу своему. − В тебе прибудет, и в мире прибудет.

− А по мне − чем больше её в нас, тем меньше − в мире, − пожмёт плечами сомневающийся человек и на Порфирия поглядит искоса: что значит, не настоящий поп.

− Да ты не слушай меня, голову садовую! − поддакнет ему Порфирий охотно. − Наговорю я тебе семь вёрст до небес. Меня ведь и кормить-то не за что. Подстилку мне в чуланчик тёмный брось, я и переночую на полу, рядом с ведром помойным. Вот, и самая подходящая будет мне компания...

Только недостаток смиренья в нём самом стал сказываться со временем таким мучительным образом, что людские грехи Порфирий начал ощущать всё чаще, как самые скверные запахи. Да, по запаху он различал их теперь поневоле!

+ + +

Хитрость имела запах сладковатый, химический, тошнотворный необычайно, отчего начинались у Порфирия спазмы желудочные, как от обильного сахарина. Похоть мужская разила душным козлом за версту. От злопамятства тянуло прокисшими, заплесневелыми щами. Людская жадность − тайная, лицемерная, − припахивала тухлым творожком. Высокоумие отдавало аптечной загустевшей цинковой мазью, как если бы Порфирий её не нюхал даже, а ел. Полною ложкой, принудительно, сверх всяких возможностей человеческого организма... Тех же, кто занимался мучительством своих домашних, отличал он по резкому запаху грязной овчины...

Вот, подойдёт к нему, бывало, опрятная молодка, спросить житейского совета. А Порфирия так и обдаст запах разлагающейся человеческой плоти − нестерпимый, трупный, сбивающий с ног. Другим это нисколько не ощутимо, а ему дышать невмоготу. Крикнет Порфирий голосом раскатистым, прежде всякого разговора: 

− Скольких русских людей убила ты, Гитлер в юбке? Отвечай! Троих ли истребила во чреве своем?

Отшатнётся молодка:

− Троих, батюшка, − и затараторит, сердечная: − Мне бы молитовку такую, чтоб я прочитала её, сколько нужно раз, а Господь бы мне всё простил. В этом нуждаюсь.

Уставит Порфирий указательный непреклонный палец бабёнке в лоб:

− Какая тебе молитовка? Троих родишь на место убиенных! Теми кровями, родовыми своими, чистыми, омоешься!

− А кормить-то их чем, ещё троих, когда у меня уже двое хоть какой-нибудь еды просят? − ахнет бабёнка, прослезится от беспомощности. − И так от нужды пропадаем...

− От неверия ты пропадаешь, чрево трупоносное! Могила мертвящая − чрево твоё. Носило оно жизнь, но отказалось от природы своей исконной: смерть носить приучилось! Уйди, сказал. Совсем задушила меня «одеколонами» своими... Погоди! Это кто? Муж твой столбом там стоит, головою притолоку подпирает?

А около того и вовсе не продохнуть Порфирию: смрадное дыхание у мужика, никем не замечаемое.

− Да ты не первая, что ли, жена у него? − хмурится Порфирий пуще прежнего, бледнея от головокружения.

− Вторая, − пятится бабёнка.

− Знатный же он военачальник! Приказы отдавал на убиение младенцев, аки Ирод, муж твой долговязый... И той жене отдавал, и тебе... Ты вот что, баба: пятерых рожай, если сдюжишь! Пускай кормит. Себя спасёшь, его очистишь. А не то... Как Ирод хворал и умирал, знаешь ли?

− Нет.

− А ты узнай. И ему скажи: тою же смертию, иродовой, он прежде срока помрёт, от гниения места детородного, детей своих палач... Да не медли, смотри, если муж тебе дорог! Делом, баба, кайся! Не поклонами... Храни вас, Господи, болезных...

+ + +

Зато девы непорочные, прилежные благоухали едва ощутимо − слабенько, чисто, словно робкое полевое цветенье. Добросовестные жёны замужние приносили с собою запах трав скошенных, лежалых, солнцем припаренных и даже перепревших малость...

Около воинов жертвенных пахло чистым металлом − вроде как хорошей сталью, а то − увесистою обширной кувалдой. От двух генералов, прошагавших как-то мимо Порфирия по своим городским делам, несло, помнится, позеленевшей, рыхлой медью иль бронзой лежалой, нечищеной: купоросный, едкий то был дух... А запах деревенских душ бесхитростных, ясных, бывал иной − свежий и очень Порфирию угодный; корою веяло от них, дубовой, крепкой...