Спящие от печати

Добыча урана идёт полным ходом, в разных уголках Земли, для таких учёных и для таких богачей − умственных циклопов, в головах у которых место рассудка занял беспощадный одноглазый доллар, взирающий на мир употребительно, алчно... А здешние урановые залежи, не добытые, не переработанные, подогревают потихоньку всю вольную планету. К центру Земли концентрация урана падает. И выходы урановых руд на поверхность довольно редки... Красит трёхвалентный уран здешние озёра в малиновый цвет. Шестивалентный − в жёлтый. И чудо как изумительно красив четырёхвалентный, в котором больше плутония − гибельные изумрудные озёрца сияют в дикой степи по весне там и сям… Но движение мирного атома ввысь пока прекращено. И урановая шахта давно заброшена, закрытый военный городок близ неё покинут военными − он разрушается потихоньку.

Местные люди никогда без принуждения, без приказа не приближались и не приближаются к месторожденью. Если не считать, конечно, монаха Порфирия, садовую голову... Где-то нашёл приют этой ночью бродяга? В каком чужом углу прикорнул? Или, в самом деле, на поезд махнул? Чудное бормотал он как-то спросонья, засуетившись под утро:

− За людишек придётся хлопотать. Насчёт послабления в страданьях... Поеду, поеду... Не докричаться мне отсюда по причине ничтожества моего... 

Но ведь наказано было ему: к политикам − не приближаться. К кому собирался? Про что толковал? К чьей помощи устремился, торопыга? Ох, воистину: садовая голова...

+ + +

Совсем редко заглядывал монах-шатун в котельную, где ночевал обычно без всякого смущенья, растянувшись на столе, обитом листовой сталью, в своей верблюжьей валяной шапчонке, похожей на выцветший засаленный котелок: теплынь, благодать! Ряса у монаха − вся в пёстрых заплатах. Поддёвочка у него старая, но широкая, стёганая; и постелить, и укрыться есть чем. Сияет, бывало, перед бродягой малая, печная, вселенная − прямо перед глазами его, сузившимися, как у калмыка, от слепящего степного солнца, от колючего блеска бескрайних снегов, от резких бликов талых вод, сбегающих по весне в малиновые, изумрудные, жёлтые озёра. Но что Порфирию свет и тепло печной вселенной? Когда светит ему, и согревает его изнутри, Слово чистейшей правды.

− Воины учёные, бестрепетные! Не я, презренный Порфишка, глаголю вам, но − Писание!

Так неделю назад покрикивал он, ворочаясь на листовой стали и поджимая старые ноги в толстых шерстяных носках, подаренных заботливыми старушонками:

− ...Глаголет Писание! «Проклят нарушающий межи ближнего своего!..» Но опять пролез к нам двоедушный папёжник, лукавствующий, сребролюбивый, сквозь наши границы. Не с осьмиугольным крестом византийским истинным: римский четырёхугольный усечённый крыж в деснице его! Басурман, прельстившихся двусмысленными выгодами, притянул он в союзники и славный закрытый город Курчатов полонил. И вот она, его, папёжника, власть над нами. Над всеми... Вот она оказалась какая, разъединившая нас, разорившая, размоловшая судьбы людские в пыль...

− Всё так: миллионы судеб выброшены на ветер, − важно поглаживал бороду истопник. − Миллионы ушли в пустоту... И уходят, уходят − без края, конца: сгорают без толка, без смысла...

+ + + 

И со слезою глядел из угла на лежащего Порфирия молодой Коревко, успевший быстро почистить дома картошку и пробравшийся назад окружным путём − петляя по проулкам, избегая открытых мест пустыря, пригибаясь в лощине, меж кустов бурьяна. Удачно миновав всевидящее окно грозной Тарасевны, воротился он всё же, безработный инженер, к малому, печному, солнцу, чтобы осмысливать здесь, в котельной, законы жизни как следует, в совете и дружбе.

− Проклят! Да. Нарушающий межи, − утирал Коревко клетчатым платком крупный нос, влажнеющий от высокого чувства. − Правое наше дело: заградить внешние межи.

− Дырявые вовсе стали они теперь, − кивал им с топчана истопник Василий Амнистиевич, иссохший, как старый карагач, потерявший давным-давно счёт годам и надеждам на разумную власть. − Видимые силы нас подвели! Но силы невидимые − с нами. Так вот, что касается невидимой охраны границ: я − о двухурановой плазме... Рассмотрим предыдущие наши вычисления, не-товарищи − не-граждане... Раньше мы были − не товарищи, так граждане − все: непременно. А стали теперь − совсем уж никто. Ни те и не другие. Да и не третьи! М-да... Мы не господа, господа не мы...

И уж сам несёт закопчённый алюминиевый чайник на уголья молодой инженер, хозяйничая привычно. А истопник со своего топчана говорит ему в спину, почёсывая, поглаживая, захватывая в кулак седую бородищу: