Спящие от печали (сборник)

– На могилки нынче все пойдём на наши. Надёвайте всё, что есть, наилучше, потепле: мороз. Давайте сходим, и со всеми детями. Давайте-давайте… А то на родетельску субботу на могилках наших не были – грех! Все нынче пойдём, и всех покойников с робяткими всеми попроведам. Помолимси.

А тятенька в зиму прихворнул маненько. Ну, глядим – и он с печки слазит:

– Нады! – баит. – Давно уж не были. Не хорошо.

Ладно. Всех нас маманька переполошила-сгрудила, за вороты вывела – сама пол-улицы не прошла, да схватилась:

– Э-э! Ступайте-ка одне потихоньку! Я дверь, кажись, кой-как притворила: ладом не заперла! Дом-от выстудим…

Шуронька теперь кинулась:

– Чай, я поскорей сбегыю! Щас же хорошень затворю!

А она, маманька, ище ногой-то – топнула-рассердилась:

– Сказала – ступайте! Догоню.

И всё село наскрозь мы прошли, и от тихого ходу с детями перемёрзли. Что такое? Её сё нету, и нету, и опять нету. Ну, на взгорке, уж на могилки заходить, стоим-ждём, где буквы как раз – «Мы были как вы – вы будете как мы». В воротах, считай. И тятенька с нами, бледнай-хворай, ждёт. Глядим – бежит маманька. Да что-то шибко больно. Турится. И – сердита.

Надёнка-то глянула:

– Мамань! Ты что какая чорна как уголь? Плохо, что ль, с сердцем тебе, ай как? Ты уж не бегла ба… – жалет её, знашь, да на руках Саню грудного в удеялке держит-качат.

А маманька скрозь нас скрозь всех прошла молчком и – дальше. Шагу, знашь, не сбавила. И токо через спину всем нам баит-шагат:

– Что встали-застыли, как мёртвы? Айдате.

Нютонька-то домой просится:

– Давайте-ка вернёмси! А то я и шаль накрывную тёплу дома забыла. Кашемирову… Холодно как! Мы уж и так щёки изморозили! Дети-то захворают – домой все хотят! Да собачищи больно страшно воют, тоску наводют. Я уж и могилков-то боюсь!

А маманька Овдокея вперёд всех, прямая, знай шагат. Да и ругатся-сердится:

– Айдате, раз пошли! А то путе нам уж – не будет. Путе в жизни…

Ну, мы, мужики, токо, знай: молчим. Пустое-то не городим. И Дарья, помню: крепко-крепко молчит! Как в рот воды набрала… Ну и все – за маманькой, с детями, инда не поспевам: бежит маманька уж далёко! Меж крестов. А тут слышим – что такое? От избы от крайней, в ней Фёдор-пастух ище жил:

– Пожар! Пожар! Вон как горит кто-то! Страшнай какой – пожар-от! До небу!

Кричат, знашь, на околице, во дворах промеж собой.

И Надёнка оглядыватся, отстаёт. Да Иван не йдёт некак что-то. Васеньку большенького на руках держит. Так в воротах с нём и стоит.

А там уж, по улице-то по всей, переполох:

– Пожар! – кричат.

– Эх, вроде – рядом с нами дым сильнай… – Иван-от нам из ворот рукой махат. – Тятьк! Погляди-кось…

Ну, тут уж и Надёнка – в крик:

– Батюшки-светы! Мы, никак, горим…

И тятенька с тропы пригляделси:

– Стой, Овдокея! – баит. – Стой.

Мы и побегли с Иваном к дому – какея тут могилки! Детей с рук на снег поставили – побегли. И Вашка с Томкой за нами топыют-не отстают.

Ну, оно – беги-не беги: дом-от – на другем конце… Подбегли – народ стоит, со всех сторон, знашь. Толпой. И тихо-о-о! Все обмерли быдто, стоят. Огонь токо гудит – в небо весь целиком летит: вверх, крыльями красными, бьётся-рвётся! Ох…

День морознай, с ветерком. А он, дом-от наш, пятистеннай, шатровай, как свечка, горит-полыхат. И треск, знашь, сильнай… Пламя-то всё – столбом летит-гудит… Куды там: к нёму, к дому, и не подойдёшь. Не подойдёшь-не подступисси… Жаром лицо щас жа схватыват. Глаза не терпют, как жгёт.

Томка, правды, сё в горячках-то кидалси. Вынести, что ль, чово хотел-норовил? Уж люди всемером держали, да Иван с Вашкой. Томку нашего. И то что сладили. Сгорел ба! Живой не вышел ба…

А бабёнки прибегли с маманькой-то Овдокеей – там и потолок упал-рухнул. Стропилы уж рассыпались-завалились. Вот тебе и дом…

И Нютонька теперь в голос плачет-причитат:

– Да что вы все стоите как мёртвы?! Ведры, ведры-ти в мазанке! Что чай вы их не взяли, не залили?

А рази ёво ведрыми, такой пожар, после время зальёшь? Дом-от, со всех сторон быдто, занялси.

И Шуронька – больно плакала. Дарья с Надёнкой её, Шуроньку, уж под руки увели – к забору: как токо она убивалась! В чужэм-то дому, знашь, в мачехиным досыта нажилась. Ох, уж убивалась…

Я вот что-то и не помню: тятенька-то когда подошёл-встал? Сколь вспоминаю, а – не помню. Вот, как он подошёл да перед пожаром-то как встал-стоял?.. И как маманька Овдокея вперёд всех вышла, быдто щас вижу: руки-то перед огнём на груде скрестила – не сморгнула, знашь! А про тятеньку – отшибло быдто: и не помню что-то. Незнай…

И хорошо ище, ветер от мазанки как раз был: у мазанки и крыша тесова не подпалилась. Уцелела…

Ну: сели мы в мазанке этой на лавки. Миканор Иваныч на пожар-то подошёл:

– Айдате все к нам, – баит, – ночевать.

Тятенька перед окошком инда восковой, застыл: не слышит. Вой собачий токо один слушат, как ёво не касатся. И дети на холодной печке молчат-сидят, прижались.

А маманька Овдокея – и не плачет, знашь!

– Щас, Миканор, пойдём, – баит. – Токо сперва уж давайте решим: кому где жить теперя. Отец! Давай решай.

Тятенька от окошка-то и не повернулси: зови-не зови.