Спящая

– Разбудишь – усыплю. – Да, я рисковал в этот момент, да, я был дурак, к тому же дурак здорово напуганный. Гончая смотрела на меня вытаращенными глазами, из приоткрытой пасти мне на рукав свисала ниточка слюны.

– Пускай… Прости. Не могу, не могу не будить, плохая!

От неожиданности я выпустил ухо. Псина шмякнулась на передние лапы и стала осоловело отряхиваться. Она так легко сказала «Пускай», что я сразу поверил. Она не боится наказания. Она готова умереть – лишь бы убить Катьку. Меня бросило в пот, хотя руки тряслись от холода. Как воевать с тем, кто не боится за свою жизнь? Как уговорить его? Как заставить?

– Почему так? Почему «пускай»?

– Должна… Плохая… Не заставляй… – Псина поджала хвост, совершенно по-собачьи, и попятилась от меня в куст шиповника.

На эти несколько секунд она показалась мне обычной собакой, не опаснее тех, что брешут во дворах. Она боялась меня, всё-таки боялась. Я давно догадывался, что имею над ней какую-то власть:

– Заставь её потихоньку слезть!

– Нельзя. Плохая!

– Можно. Я сказал.

– Нет, не могу, ты должен понять: плохая! – Она почти целиком скрылась в кусте шиповника. Листья давно облетели, торчали только колючки, но пёс упорно пятился, забиваясь всё дальше. Один нос торчал и глаза, виноватые, как у настоящей собаки, когда она что-нибудь нашкодит. Хвост шуршал по колючкам, я не видел, только слышал и чувствовал…

…А Катька спала. Пока ещё спала, не сдвинувшись ни на миллиметр ни вверх – потому что было некуда, ни вниз – потому что собака всё-таки меня не слушалась.

* * *

Я совсем забыл про Миху, да до него ли мне было тогда! Просто шагнул к собаке и краем глаза увидел: на крыше мелькнула какая-то тень. Я охнул про себя: высоко всё-таки, но тут же уставился на пса и приказал себе забыть. Не думать, не смотреть, чтобы он не заметил… Буду забалтывать, пока Миха карабкается по крыше. Если бы он ещё тише мог…

Я слышал кожей, как постукивает под его кроссовками жесть, боялся, что он разбудит отца в доме, тот выскочит или выглянет из окна, и тогда псина точно посмотрит в ту сторону. Не думать! Не думать – забалтывать! Отвлекать, злить, пугать, задавать дурацкие вопросы:

– Чем плохая-то? Объясни.

– Ты знаешь.

– Н… – я пытался выдавить слово «нет» на собачьем, но оно не шло. Замерло, застряло, не шло.

– Нельзя врать, – объяснила собака.

– Из-за деда Славика, да? Её деда? Третьего мальчика?

– Да.

– А она при чём?

– Плохая.

– Ну не она же сама – дед!

– Плохая, плохая! – Собака перевернулась кверху пузом в своём кусте и уставилась на меня виноватыми глазищами, как настоящая. – Прости…

Как будто это могло что-то решить. Четвёртый мальчик, над которым издевались, чьих собак утопили, ничего плохого до поры не делал – просто любил зверюшек, деревья, умел разговаривать с собаками. Его за это били – за то, что не такой, как все. Тогда он вырос и стал такой, как все: озверел. Он мстил тем, кто бил его в детстве, легко договаривался с деревьями и животными, поэтому всегда уходил безнаказанным. Он мстил их детям, их внукам… Да, Лёха тоже дело его рук.

…А потом его кто-то убил. Гончая, наверное, пыталась его прикрыть, но её только ранило, каким-то волшебным образом передав этот странный дар. Он мог разговаривать с животными, а она – с людьми. И как-то он ей нашептал, что ещё остались недобитки – так он их называл, я-то знаю. Она не в силах его ослушаться, но не может причинить вреда мне – так, куснуть только, это любая собака может.

– Если что-то случится с Катькой, я очень расстроюсь. Мне будет плохо, понимаешь? Катька не виновата!

– Плохая, – в сотый раз повторила гончая. – Прости. – Она ловко перевернулась на лапы и одним прыжком выбралась из куста, мазнув меня по штанине ободранным боком. Шаркнули когти по металлическому забору, прыжок – и псины уже нет. Только тогда наверху вскрикнула Катька.

Сердце упало в живот, я подскочил к берёзе и уставился вверх сквозь эту темноту:

– Катька! – Убью псину, убью!

Луна ушла за облака, и сквозь ветки ничего не было видно, я затанцевал вокруг дерева так и этак, а сам думал: я же не слышал звука падения – значит она ещё там.

– Катька!

– Не ори! Она и так трясётся вся… – Миха. Там, наверху.

Я включил свет над крыльцом – и, кажется, сделал хуже, ослепнув совсем от этого света. На ощупь зачем-то схватил лестницу. Её не хватит и на половину той высоты, бросил её, ступил на перила, легко влез на козырёк над дверью – и только оттуда увидел. Миха был там. И Катька. Миха держал её, держался сам, тоненькая макушка дерева опасно наклонялась к соседскому участку. Я, кажется, перестал дышать на несколько минут. Они спускались. Потихоньку, очень медленно, глазами я этого вообще не видел, только чувствовал, как собака, животом (кора царапается) и этим внутренним взором, каким видел бетонные блоки на участке соседа. Катька всё делала правильно: рука-нога, рука-нога… Кажется, я слышал это ушами, да, это бормотал ей Миха.