Спящая

Скомканное одеяло, сбитый половичок у кровати, разбросанные тапочки, одежда на стуле. Катьки не было. Псины тоже. Из соседней комнаты раздавался размеренный храп деда Артёма. Я подумал, что его здоровый сон в последние дни – тоже заслуга псины. Дед Артём давно жаловался на бессонницу: днём мог вырубиться, едва присев, хоть за столом, хоть у телевизора, а ночью – нет. Бродил по дому молчаливой тенью, разгадывал кроссворды, перечитывал древние детективчики в мягкой обложке, у него их целая библиотека…

– Нету… – Миха заглянул в комнату из-за моего плеча. – И где искать?

Я оттолкнул его, протопал как конь по коридору, распахнул дверь в дедову комнату, уже зная, что зря, нечего Катьке там делать. Врубил свет… Дед Артём мирно храпел в своей кровати, уронив на одеяло раскрытую книжку. Нету. Нету Катьки, надо бежать, может быть уже поздно… Чувствуя, что теряю время, я всё-таки сунулся на кухню, мне хотелось убедиться, чтобы не сомневаться потом, когда побежим в лес – или что там псу в голову пришло? Я знал только, что ничего хорошего…

– Где?! – это сказалось на собачьем языке, легко, само собой, как в том сне. – Где?! Убью!

– Не мешай мне… – ответ был неуверенный и какой-то тихий, робкий. В голове мелькнуло изображение моей улицы, козырёк над дверью, лес за домом, далеко-далеко…

– Ромка! – Миха тряс меня за плечо. – Ромка, не спи, надо бежать. Куда, правда, не знаю…

– Знаю! – Я проскочил мимо него в коридор, вырвался первый на улицу. В лицо ударил ветер, холодный, колючий, злее и сильней, чем несколько минут назад.

– Не мешай мне… – это звучало уже не как угроза. В собачьем языке нет интонаций, но настроение ты слышишь. Я мог поклясться, что псина не угрожает, а… боится?

– Я те щас так помешаю!.. – я вложил в это всю злость и отчаяние – и как будто почувствовал, как далеко, наверное, в паре сотен метров от меня, псина вздрогнула. Физически, как человек, дёрнула мышцами и, кажется, вильнула хвостом…

Я вырвался за калитку и рванул к своему дому. Миха как будто приотстал, но оглядываться было некогда.

– Не мешай. Нельзя. Нельзя мешать… – Он скулил! Наверное, всё-таки не вслух, так, внутренне, на этом странном собачьем языке из моего сна. Я не удивлялся тогда, вот ни капельки, слишком боялся за Катьку, слишком был зол на пса, и эти две эмоции вытеснили всё, что там ещё могло быть.

– Что ты с ней делаешь?! Прекрати! – Я бежал. Дома проплывали перед глазами ужасно медленно, как в страшном сне, где хочется лететь со скоростью пули, а ты ползёшь как черепаха, осознавая, что не успеешь, что вот-вот случится непоправимое…

– Ну?!

– Нельзя мешать…

Миха всё-таки был рядом, он бежал в шаге от меня и дышал как паровоз, просто я перестал его замечать, погрязший в своих ужасах и этом дурацком разговоре.

– Прекрати! Убью!

– Нельзя! Не надо! Плохая…

– Я те дам плохая! – С разгону я налетел на свою калитку, долбанулся рукой, огласив улицу тяжёлым металлическим звоном. Миха влетел мне в спину. Калитка была заперта изнутри, я запрыгнул на забор верхом, наклонился отщёлкнуть шпингалет, впуская Миху, свалился с забора во двор… Я ещё не видел тогда. Только травинки перед лицом, Михины ноги, цветочки на Катькиной клумбе. Вскочил на ноги…

– Где?!

– Не… Нельзя! Плохая, плохая, нельзя мешать! – Боль пронзила щиколотку, я взвыл, больше от неожиданности, запрокинул голову – и увидел.

На чёрной берёзе, на самой-самой верхушке, где-то под облаками, серыми, ночными, еле пропускающими лунный свет, белело. Я не мог разглядеть пони на пижаме и спящую, безмятежно спящую Катькину мордашку, но я их видел. Видел, как увидел несколько минут назад козырёк над своей дверью и лес, далеко впереди. Видел, как она вцепилась пальцами и коленками в тонкую верхушку толстенной гигантской берёзы. Видел, как верхушка чуть-чуть кренится за соседский забор. Там уже много месяцев торчат из земли бетонные блоки – фундамент будущего нового дома.

А боль не отпускала, с чего бы: кровавая гончая так и замерла на земле, вцепившись в мою щиколотку, зажмурившись, как человек в ожидании удара. Что ж…

Я поискал глазами что-нибудь подходящее. Пожухлая трава на земле, клумба – всё расплывалось пятнами, то ли от боли, то ли от ужаса. Я замахнулся, и собакин голос затараторил в моей голове:

– Нельзя, нельзя, плохая… Разбужу!

Я замер с поднятой рукой. Там наверху, на тонюсенькой макушке берёзы, в нескольких длинных метрах над бетонными блоками спала Катька. Она спала, я точно это знал, тем собакиным чутьём, которым разговаривал с псом. Я слышал про лунатиков, про их манеру залезать повыше, про то, что их нельзя будить, а то сорвутся. Я думал, это сказки, но в тот момент это было ясно как день: проснётся, расслабит руки, попробует потянуться… Или успеет испугаться, ослабит хватку…

– Ты! – кажется, я рявкнул это вслух. Вцепился собаке в ухо, выкрутил назад. Гончая взвизгнула, тоже вслух, но челюсти разжала. Боль отпустила, я разглядел собачью разинутую пасть, огромную и беспомощную в моих руках: ухо-то я всё ещё держал…

– Прости, прости, нельзя мешать… Разбужу!