Спящая

Тапки плясали резво, заводно, аж самому захотелось. А в тапках, перед зеркалом, держа перед собой стул вместо партнёра… Лёка даже не узнал её. Точнее, узнал, но по уродскому платью. И первые секунды не мог поверить своим глазам. Училка. Его злая училка плясала со стулом перед зеркалом под весёлую музычку и, кажется, даже подпевала. Кошка охотилась за тапками.

Сперва он испугался, как пугаются всего странного. Закрыл лицо кастрюлей, попятился назад в надежде остаться незамеченным. Он бы и остался, если бы в коридоре не споткнулся о чей-то валенок и не грохнулся на пол, перешумев музыку.

Тапки (из-под кастрюли Лёка только их и видел) замерли на секунду, к неудовольствию кошки, которая продолжала цапать их лапой. Потом знакомый голос охнул:

– Луцев!

Лёка вылетел оттуда сам не помнит как. Он бежал со всех ног, балансируя кастрюлей, и, только свернув на свою улицу, притормозил, чтобы расхохотаться. Увиденное было странно – до жути, до смеха, до безобразия, Лёка не знал, как к этому относиться, но хохот рвался на волю сам.

С утра училка поймала его перед уроками и долго говорила, как надеется на его сознательность и на то, что это останется между ними. Лёка обещал (он и правда никому не сказал, даже матери). А на перемене потихоньку сбегал и отнёс кошке полпачки сметаны. Оно того стоило.

От этой общей глуповатой тайны добрее к нему училка, конечно, не стала. Но на какое-то время стала осторожнее.

…Зато дурацкий Славик с дружками вечно подстерегал его в школьном дворе, чтобы сказать какую-нибудь гадость, поставить подножку, дать затрещину. К затрещинам Лёка относился философски, а к третьему классу ему уже казалось, что он превратился в одну большую мозоль.

* * *

Один раз Лёка особенно удачно налил воды за шиворот дурацкому Славику, хорошо налил: мокрое пятно было не только на спине, но и на штанах. Над Славиком тогда стали смеяться даже его собственные дружки: Витёк и Юрка прямо на уроке завопили, что он описался, а училка опять стала орать на Лёку, будто это он смеётся на весь класс… Славик тогда не стерпел.

Уже на перемене Лёка вышел на школьный двор к маленькой берёзке, единственному там дереву, узнать, не надо ли полить, и так просто – что в классе-то делать? Была весна, и на берёзке распускались маленькие зелёные листочки. Лёке нравилось на них смотреть просто так, молча.

Когда во двор выскочил дурацкий Славик, Лёка и сообразить ничего не успел, как оказался на земле лицом вниз. За руки с двух сторон схватили Юрка и Витёк, больно вдавив ладони в сухую землю. Дурацкий Славик рывком уселся Лёке на ноги:

– Какая-то Какойтовна (не помнит Лёка, как её там звали!) говорит, что тебя пороть некому, безотцовщина! Мы сейчас… – его прервал стон на цветочном языке.

Длинный, негромкий, без неслов. Лёка вдруг увидел у Славика в руке прут. Тонкий, гибкий с зелёными малюсенькими листочками… Дерево стонало. Совсем низко на стволе, куда только мог дотянуться дурацкий Славик, белела ранка…

– Ты что наделал?! – Лёка рванул на себя руки, кажется, что-то там хрустнуло, и эти двое, которые держали его, отшатнулись почти синхронно, чуть не упав. Он перевернулся, ловко вывернул Славику руку с кричащим прутиком, надавил на костяшки, разогнул пальцы. Прутик упал. Лёка схватил его, пока этот не сломал, и побежал вон со школьного двора. Весна. Его ещё можно спасти. Лишь бы этот, лишь бы эти не погнались, не сломали прутик…

За спиной послышалось радостное улюлюканье и вопли «Малахольный». Значит, не погонятся.

– Потерпи, я поставлю тебя в воду, ты дашь корни, ты вырастешь большой-пребольшой берёзой, ты будешь жить долго-долго и этих всех переживёшь. Их не будет, а ты будешь.

– Больно… – ответил прутик в руке. Ещё бы не больно!

Дома (мать была на работе, а то бы устроила скандал и погнала в школу) Лёка нашёл своё старое детское ведёрко для песочницы, вкопал на самом солнечном месте, чтобы не опрокинулось. Налил тёплой воды из бочки, поставил стонущий прутик.

– Больно…

– Больно, – согласился Лёка. Он чувствовал чужую боль, вряд ли в полную меру, но всё равно чувствовал, ему хватало. Разве есть живое существо, которому не хватает боли? Только эти… Да все: дурацкий Славик, эта, даже мать – не слышат, не чувствуют, как можно… Прутик втягивал ранкой тёплую воду, от этого боль слегка отпускала, а у Лёки до ломоты сводило пальцы на ногах…

– Больно! – он завопил это на цветочном, громко, в неголос, ему хотелось, чтобы его наконец-то расслышали люди: и училка, и даже Славик, и все-все. Они же могут слышать иногда его, Лёку, – почему не слышат остальных, почему такие глухие и злющие?! – Больно! Больно! Больно! – он вопил, перекрикивая прутик, хотя пальцы понемногу проходили, и всё не мог успокоиться.

Поднялся ветер, сильный, аж нос заложило. Зашумели деревья в лесу, зашептали:

– Тише, тише.

И Лёка сразу успокоился. Подумал, что прутик надо бы привязать, а то ветром унесёт. И ещё – что он кого-то разбудил. Кого-то в лесу, кого-то… Не смог расслышать кого. Далеко, наверное. Не стоило так орать.

Глава VII Хороший