Spero

Наверно, Господь Бог в последний миг перед расстыковкой их разума и тела посылает им ощущение, подобное тому, что сам Гримберт испытал в момент нейроконтакта.

Гримберт вдруг ощутил странную расслабленность, показавшуюся ему почти блаженством. Боль и холод, грызшие его плоть, никуда не делись, но зубы их как будто сделались не такими острыми, почти ласкающими. Даже чувство безысходности, эта ядовитая змея, заточенная в его груди, перестала ерзать чешуей по обнаженным нервам, свилась клубком где-то в уголке души, смолкла, перестав источать яд…

Он даже не успел вскрикнуть, когда на него обрушилась боль.

Это было похоже на взрыв крупнокалиберного фугаса внутри черепной коробки.

Боль хлынула ручьями из расплавленного свинца по его вискам и темени, стекая по руслам нервных окончаний и превращая их в выжженные тоннели. Боль с хрустом разорвала его позвонки, нанизав их на раскаленную медную струну, которая растянулась на тысячи километров и лиг. Боль остервеневшим от голода хищником впилась ему в живот, разрывая связки и сухожилия, отрывая их от костей и безжалостно потроша утробу.

Господи великий Боже! Он тысячи раз рассматривал витражи с изображением адских мучений, он читал летописи о страшных пытках, которым сарацины подвергают своих пленных, он сам обрекал врагов на ужасные мучения, но он не знал, не догадывался, не мыслил, что в мире может быть так много боли…

Господи, великий ты грязный ублюдок!

Ах, дьявол…

Он больше не ощущал своего тела. Должно быть, оно, выпотрошенное и с лопнувшей грудью, валялось на полу. Или обезумевшей марионеткой металось по бронекапсуле, истошно вереща и сдирая с себя ногтями кожу. А может, попросту обратилось в пепел, не выдержав страшного напряжения, обрушившегося невесть откуда…

Остался только рассудок. Извивающийся от боли, мятущийся и перепуганный, как крыса в охваченном пламенем погребе. Где-то в нем – у затылочной кости, которая раскалилась от страшного жара меньше прочих, – остался крохотный разумный комок, но и он готов был заверещать от ужаса.

Ошибка. Он ошибся. «Воровской Эдикт» не сработал. Брошенный в Альбах доспех оказался не беззащитен, как он полагал. И он не собирался сдаваться без боя самозваному захватчику, напротив, сработал точно взведенный волчий капкан.

Цереброспинальная жидкость в его черепе превратилась в клокочущий кипяток. Швы черепа трещали, с трудом выдерживая чудовищное внутреннее давление. Еще миг, и его голова лопнет, исторгнув из себя облако пара вперемешку с алыми обваренными комьями того, что прежде было его содержимым.

Воя и визжа от боли, Гримберт слепо зашарил по затылку рукой, которую сам не ощущал. Пока не поздно. Нащупать нейроштифты – и вырвать их из пазов. Отчаянно и резко, как вырывают застрявшую в теле стрелу. С мясом, с осколками черепа, с кусками дымящегося мозга, прилипшими к контактным штекерам, если придется.

Поздно. Он больше не мог управлять своим телом. Не ощущал его, не знал, какое положение оно занимает в пространстве, лишь слышал натужный треск позвоночника и мягкий хруст выворачивающихся от страшной нагрузки суставов. Даже если боль не сварит его мозг вкрутую, то уничтожит тело, переломав страшным спазмом все кости и задушив.

Он должен… Он…

А потом боль вдруг отступила. Не исчезла, но стала спадать, медленно и неохотно, как отливная волна, тягуче уползающая в океан со своей добычей.

«Господи милосердный, клянусь, три собора в твою честь и каждый размером с крепость…»

Он расплакался бы от облегчения, если бы сохранил такую возможность. Но теперь у него не было ни глаз, которые способны были плакать, ни тела, которым он мог бы управлять. Скорее всего, паралич, напряжение доспеха через нейрокоммутацию просто выжгло к черту его собственную нервную систему, как огромный скачок напряжения выжигает бортовую электросеть. Берхарду придется тащить его в Бра волоком, точно мешок с тряпьем или…

К десятой секунде Гримберт обнаружил, что может дышать, пусть и обливаясь ледяным потом. К пятнадцатой – что может видеть.

* * *

Боль мгновенно прошла, а может, просто отступила, потому что он враз про нее забыл.

Он видел. Поначалу это было мучительное ощущение – кора его мозга мучительно зудела. Привычная воспринимать изображение через глазные нервы, сейчас она вынуждена была смотреть на мир сенсорами рыцарского доспеха, подключенными через нейро-штифты.

Приступ тошноты накатил с такой силой, что новообретенный мир на миг померк перед глазами, но даже это показалось Гримберту восхитительным ощущением, которое можно смаковать бесконечно, как глоток хорошего вина.

Он еще не видел, он пытался видеть.

Его мозг судорожно работал, обрушивая на зоны восприятия каскад невнятных цветов и искаженных форм, среди которых он, мучаясь головокружением, разбирал дефрагментированные кусочки гор и споротые с цельного полотна обрывки неба.