Spero

– Амок… Знакомо мне это наваждение. Чаще всего оно навещает не тех, кто пропускает молитвы, а тех, кто пропускает лишний стакан. Как-то раз один мой рыцарь расстрелял всю свою свиту – дюжину слуг и оруженосцев. Принял их за сарацин после того, как выпил вина с диацетилморфином…[11]

– Рудокопы не пили, – отрезал Берхард. – Не положено им во время работ. Во всем лагере не было ни капли пива. Кроме того, резня, что они тут устроили, совсем не походила на кабацкие. Там, знаешь ли, обычно крушат все, что попадется под руку, рыча от злости, не разбирая, что в руке… Эта резня была другой. Спокойной, хладнокровной, выверенной. Точно они сообща выполняли какую-то сложную работу, что требовала максимального сосредоточения и спокойствия, работу чертовски важную, в которой каждое неосторожное движение может нарушить общий замысел. Вскрывали друг другу черепа мотыгами, всаживали в глотки сверла, протыкали щупами животы… Вообразите себе, никто не кричал, не пытался спастись, не увещевал, словом, не делал ничего такого, что полагается делать при всякой бойне. И не было в них ни осатанелой жажды крови, ни ярости, ни всего того, что бывает у безумцев. Они знали, что делали, и хотели сделать это хорошо. Тот бедняга, которого я вытащил, перекрученного, из камнедробилки, был последним из них. Умертвив всех своих собратьев, он потратил несколько дней, чтобы украсить их тела должным образом и соорудить из них те жуткие изваяния, что я нашел. И только тогда наконец пришел в себя. У него не было душевного помутнения или там провалов в памяти. Все это время он помнил, кто он, ведал, что творит, не ведал мук совести. Но лишь закончив, вдруг осознал, чем именно занимался все это время. Он дрожал у меня на руках, захлебываясь кровью, мессир. Но он был в ужасе. Он вдруг понял, что совершил. А поняв, не видел для себя другой судьбы. Включил камнедробилку на полные обороты и залез внутрь.

– Но… почему?

– Думаю, не был уверен, что сможет оборвать свою жизнь самостоятельно. Камнедробилка – надежнее.

Гримберт мотнул головой.

– Я не про это. Почему он сделал это? Он и… они все.

Берхард задумчиво цыкнул зубом. Несмотря на свой возраст и вес, он так легко шагал, что, стоило ему увлечься, мгновенно обгонял Гримберта, как молодой сильный жеребец обгоняет едва плетущегося старого мерина.

– Иные в Бра говорят, запах там этот не случайно был. Какие-то особо паскудные подземные газы ум им застили. А еще болтают, мол, увидели они блеск звезды Полыни, отразившийся от туч, вот и… Только вот ерунда все это. Не было никакой звезды и подземных газов не было. А лук… Просто померещилось, наверно.

– А что было?

Берхард, судя по звуку, встряхнул головой. Как встряхивает лошадь, пытаясь изгнать угодившую в ухо мошку.

– Пустое, наверно, да только мне все равно запомнилось. Тот рудокоп, что умирал на моих руках… Он успел сказать еще кое-что, прежде чем дух испустил. Но только я обычно этого не рассказываю, даже когда мне наливают во «Вдове Палача» лишнюю кружку. Я спросил, не боится ли он за свою бессмертную душу за то, что учинил все это. А он… Его переломанные зубы стучали так, точно он пытался уцепить ими отлетающую душу, череп, едва не расползающийся на части, с лопнувшими глазницами, дребезжал, когда он вздрагивал. Но в тот миг, мессир, он вдруг улыбнулся. Так, что заскрежетали все кости в его теле. Улыбнулся и сказал… Кхм… «Это уже неважно. Потому что мы присягнули Князю Желчи, а грязно-медный колокол в толще земли пробил уже трижды…»

– Что? Что это значит?

Берхард ухмыльнулся.

– Представления не имею. Но всякий раз, когда я вспоминаю или произношу эти слова, у меня во рту делается такой смрад, будто выхлебал горшок собачьей мочи.

– Ты выдумал эту историю, – изнемогая от холода, выдавил из себя Гримберт. – Нарочно выдумал, чтобы напугать меня, ведь так?

Еще одна усмешка. «Черт возьми, – подумал Гримберт, – если этими усмешками Берхард экономит слова, то уже должен был заработать на этом целое состояние».

– Иногда страх – это единственное чувство, которое гонит кровь, мессир, не позволяя телу замерзнуть. Хорошее топливо, оно работает даже тогда, когда бесполезны прочие – отвага, упрямство, честь и прочие сорта. Как знать, может, я и придумал все это, пока наблюдал, как ты ползешь, точно полудохлый гусь.

Злость. Вот что даст фору самому высокооктановому топливу. Гримберт знал это доподлинно. Тело не стало легче. Бьющий в лицо ледяной ветер не сделался ни мягче, ни теплее, он, как и раньше, напоминал плети из колючей проволоки, полосующие кожу. Но крупицы злости, сгоравшие в крови, на каком-то невидимом циферблате отодвинули ту линию, которая означала отказ всех бортовых систем и прекращение функционирования. Тот предел, на котором его тело, потеряв чувствительность, рухнет в снег и больше уже не поднимется. Может, отодвинули всего на волос, но и этого хватило.

– Значит, остановимся на Сучьем Кряжу? – выдохнул он, ощущая, как проклятый холод забирается в глотку, стоит лишь разомкнуть зубы.

Берхард лишь пренебрежительно фыркнул: