Сперанский

Позади было столько событий и столько переживаний! Что еще могло произойти, влиться в его и без того переполненную ими судьбу! Что могло случиться в его жизни, в которой все уже как будто бы случилось? Он, не достигший еще возраста 50 лет, временами сам себе казался актером, сыгравшим всю свою роль, но почему-то задержавшимся на сцене. Чувство утомленности от окружающего, ощущение, что земная жизнь его совершилась и вскоре должна перейти в смерть, стали все чаще и чаще посещать Сперанского в эти тягостные для него дни ожидания отъезда из Сибири. «Посылаю вам, любезный Петр Андреевич, время и вечность: часы и Библию, — писал он другу своему Петру Словцову 24 июля 1820 года. — Пусть первые напоминают вам смерть и разлуку, а вторая верное наше соединение в Спасителе нашем. И здесь живущие духом не разлучаются, а там и разлучаться не могут. Время было бы несносно, если бы оное не приближало нас к вечности. Для странников, измученных жизнию, бой часов есть голос друга, зовущего к покою. Прощайте, вспоминайте меня в лучшее время жизни, в молитвах и добрых размышлениях, желайте, чтоб тихая рука смерти с верою, любовию и надеждою закрыла мне глаза, зрелищем ложного света давно уже утомленные».

Пришло, однако, Сперанскому время собираться в дальнюю дорогу, в далекую от Сибири столицу империи, и настроение его резко переменилось. «Молись! Молись! Мне нужна твоя молитва более еще в радости, нежели в печали, чтобы взглядом недоверия, или излишних надежд не изурочить счастия, не оскорбить Провидения, ко всему снисходительного, кроме гордости». Так писал Михайло Михайлович своей Елизавете из Тобольска 5 февраля 1821 года. Через три дня ему предстояло отправиться в путь из Сибири в Санкт-Петербург.

В одном из более ранних писем к своей дочери он признавался: «Дорога есть лучшее для меня успокоение. Тут я один с моими мыслями и сей род бытия всегда имел для меня прелесть неизъяснимую».

Глава десятая. В петербургской «ссылке»

Его все считают честолюбивым человеком, между тем в нем не было и тени честолюбия. Это мнение основано на его жизни по возвращении из ссылки. Но забывают, что эта ссылка продолжалась и в Петербурге, что ему нельзя уже было здесь действовать, — у него по-прежнему были скованы руки, а потребность действовать страшная, — и, разумеется, он принужден был делать уступки. За убеждения свои он готов был идти и в ссылку, в каторжную работу, и на плаху. Он ничего не боялся…

Гавриил Батеньков

Девять лет вряд ли большой срок для жизни общества, и тем не менее, возвратившись в Санкт-Петербург, Сперанский вступил как будто в новый, неведомый для себя мир. События Отечественной войны создали в русском обществе небывалую обстановку. Они ускорили духовное возмужание молодых людей. Молодое поколение впервые в истории России стало силой, влияющей на духовную атмосферу целого общества. В России опять вошел в моду либерализм, привычными стали не только разговоры, но и публичные речи о политической свободе, представительных учреждениях, конституции. В этом было, пожалуй, нечто знакомое Сперанскому, нечто из того далекого, но так сладостно и тоскливо памятного ему прошлого — молодости его и текущего царствования. Те же, казалось бы, настроения, те же разговоры… Те — да не те!

Либерализм первых лет Александрова правления нанизан был, словно на некий стержень, на веру в благие намерения государя — веру в серьезность и осуществимость его либеральных замыслов. Русский либерализм 1820-х годов такого стержня не имел. Александру уже не верили.