Спастись ещё возможно

— А-а-а, — захрипел Прямой, он хотел что-то сказать, но смог издать лишь это беспомощное постыдное ааканье, а Павел Иванович уже продолжал:

— Почему я здесь? Поверь, меня не спросили. Просто послали — и это еще один повод поблагодарить тебя за такой чудный краткосрочный отпуск. А зачем — не мне решать... Милосерд Господь, за сто всего рублей тебе милость сотворил. Что для тебя сто рублей? Ничто! А такое тебе вразумление! Только ведь без толку все это, Сережа, без толку! Не знаешь ты что и как надо делать, чтобы что-то переменить. Ведь и я не знал, а куда умней тебя был. Суетиться начнешь без толку или забыть попытаешься. Но уж тут — дудки! Уж тут будь уверен: до смерти не забудешь. И как отойдешь, будешь с мукой сердечной ожидать того, о чем я тебя упреждал. И будь уверен — все так и будет! А меня ты больше не увидишь, до трубного гласа. Вранье, что грешники там все вместе мучаются. Враки! У каждого свое — только ему определенное, по мере его грехов, и никого он не видит, кроме гнусных бесовских рож...

Вот так-то Сережа! А теперь самое главное, зачем я и пришел: велено тебе показать эти самые муки, ну, не сами, конечно, а так — слабый их отпечаток. Но смотри сам...

Тут Павел Иванович встал и, повернувшись к Прямому, распахнул плащ. Одежды под ним не было — никакой, но и тела, в привычном его понимании, — тоже. Было нечто багровое, кроваво-воспаленное, в струпьях и язвах, точащихся гноем, неимоверно, непередаваемо смердящее и при этом кишащее какими-то жуткими отвратительными червями, пожирающими эту мерзкую плоть. Но, в то же время, это было как бы окно в некую безпредельную огненную бездну — завораживающе-ужасную, страшную в своей неотвратимости и переполненную ненавистью ко всему живому...

Сколько это длилось? Минуту, час, сутки, неделю?.. Время для Прямого потеряло смысл и значение. Его разум больше не пребывал с ним — он словно выпал на землю и рассыпался на отдельные части. А Павел Иванович молча запахнулся и, не прощаясь, пошел прочь, почти не разбирая дороги: по кустам и газонам, огибая лишь ограждения атракционов и пустые скамейки. Вскоре он вовсе исчез за деревьями, и тут же подул ветерок, зазвучали детские голоса — парк проснулся, ожил, призывая к тому же и Прямого. Но для него это было трудно, мучительно трудно. Рассудок его словно рассыпался по крохам, и кусочки этого страшного калейдоскопа упрямо не желали вставать на места. Ох, как медленно, как медленно все возвращалось на круги своя...

Какой-то пацаненок подошел к нему и долго рассматривал. Странным ему показался этот человек. С жестким волевым лицом, слегка расплющенным боксерским носом, с короткой характерной прической “крутого братка”, но с совершенно седыми, просто белоснежными, волосами восьмидесятилетнего старца. Глаза незнакомца были широко раскрыты и смотрели прямо перед собой, но, — пацан был более чем уверен, —не видели ничего. “Наширялся дури?” — соображал дошлый малолетка.

— Дядь? — осторожно подступился он и потряс Прямого за плечо — Дядь, что с тобой, а? Живой?

— А-а, — застонал тот и заморгал, приходя, наконец, в чувство.

— Дядь, закурить дай, а? — попросил пацан и выжидающе посмотрел на Прямого. Тот с десяток секунд не отвечал, потом спросил:

— А-а?

— Закурить, — малолетка для пущей ясности постучал себя двумя пальцами по губам.

— Что? — все никак не мог сообразить Прямой, но вдруг медленно потянулся рукой, достал из кармана пачку “Кэмела” и отдал пацану.

Пачка была почти целая, и малолетка вертел ее в руках, не зная, как поступить: ограничиться одной сигаретой или же парой? Но Прямой опять погрузился в прострацию, и пацан, сунув одну сигарету в рот, остальные решительно упрятал в карман. Реакции опять не последовало, и он, развязно щелкнув пальцами, потребовал:

— Дай-ка огоньку!

Прямой молча достал красивую импортную зажигалку и протянул пацану. Тот покрутил ее в руке — ого, позолоченная, рублей на сто, не меньше, потянет! — прикурил и так же быстро сунул в карман. Зажигалка была не позолоченной — она была золотой, с драгоценными камушками, и сделана была в Англии по спецзаказу для одного крупного бизнесмена. Стоила же она немного поболее ста рублей: настолько, насколько больше этой суммы пять тысяч долларов. Прямому она досталась по случаю, как подарок за некую услугу...

Пацан все никак не хотел уйти. Возможно, он возомнил, что попал в пещеру Алладина и хотел унести еще больше сокровищ.

— Мужик! — он уже не стеснялся в выражениях, — отвали-ка на пивко пару червонцев!

Нет, Прямой не рассердился, он бы, конечно, дал, и даже уже потянулся за бумажником, только в расстроенной его голове вдруг что-то наконец связалось в единую нить, он резко встал, запихнув бумажник обратно в карман; на секунду, ища опоры, ухватил малолетку за плечо, потом легко оттолкнул его в сторону и пошел по склону вверх мимо детской библиотеки, к Ново-Вознесенскому храму. Пацан оцепенел, его плечо, будто побывавшее в железных тисках, онемело, и он тяжело дышал, представляя, чем на самом деле все это могло для него завершиться...