Спасенная душа

— А что, братцы, приуныли? Не боись! Кому сгореть, тот не утонет! Если не выплыву, Любаше моей земной поклон и прощение, и дите мое в сиротстве не оставьте. Жене скажите, что не отступился от нее, потому что Бог навек мне ее дал. Ну, а вы простите, если кого обидел.

Перекрестился широко, «Благослови, Господи!» крикнул и спрыгнул вниз с борта, прямо на скользкую спину чудища, и вместе с ним на дно провалился, так, что только страшный водоворот на этом месте завертелся.

Корабли враз посрывались с этого гиблого места.

Тьма, холод и страшная тяжесть навалились на Андрея, и отлетела от него на время душа, а когда наконец очнулся, увидел, что не на дне морском и не в пасти чудища лежит, а на горячем белом песке и смотрят на него не пучеглазые рыбьи глаза, а чудесные девичьи.

Сидит рядом с ним девица неземной красоты. Длинные, до земли, черные волосы блестят и искрятся, как уголь, кожа нежней, чем у младенца, зубы жемчугом переливаются, губы темным бархатом отливают.

— Кто ты? — сел Андрей.

— Сама не знаю, — улыбнулась девица, — сколько живу на этом острове, никого, кроме тебя, не видела. А тебя волной нынче на берег выбросило, весь в тине и ракушках был. Утоп, что ли?

— Мет, меня колдун в чалме вместо выкупа морскому чудищу отдал и в морскую пучину вверг. Может, и тебя этот элодей сюда забросил?

— Не знаю, — печально вздохнула девица, — однако вставай, пойдем в дом, отдохнешь от пережитого.

И пошла по краешку берега, босыми ногами на морские камешки ступает, а камни эти тотчас в драгоценные превращаются! Красные гранаты, зеленые сапфиры, изумруды чистейшей воды, золотистые сердолики сверкающей дорожкой за ней стелются.

Андрей полные пригоршни набрал и ахнул — настоящие!

— Ай да девица! — молвил.

А она идет, не оборачивается, будто ничего особенного в этом чуде нет. Пришли они к зеленой роще, а в ней не елки с березами росли, а какие-то диковинные деревья. Листья у них толстенные и на весла похожие, стволы мохнатые, с колючками и сплошь цветами до самых макушек увиты. А цветы-то — не васильки или вьюны какие мелкие, а с большую тарелку, переливаются розовым и фиолетовым цветом, а пахнут так сладко, что у Андрея голова, как у пьяного, закружилась.

Посередь тенистой рощи снежно-белый дворец разноцветными окошками горит.

— Думал, в ад попаду, а в раю оказался, — восхищенно качает головой Андрей.

Внутри дворца тишина и прохлада, ковры мягкие на полу, на низеньких столиках фрукты-ягоды диковинные, на золотом блюде еда всякая, однако видом не наша. В хрустальных кувшинах чего только не налито, но браги и кваса нет.

И началось у Андрея житье, какое не у всякого царя-короля бывает. Ест, спит, по острову гуляет, с девицей приятные разговоры разговаривает, а она возле него не как хозяйка, а как служанка вьется, ни в чем не перечит, и то ему, и это, и пятое, и десятое. Все, что ни захочет, уже здесь. Для другого мужика такая жизнь только в сказочных мечтаниях привидеться может. Андрею же пустая, бездельная жизнь эта скоро наскучила. Затосковал…

Сидит-грустит на бережку, в воду от нечего делать драгоценные камни швыряет и думает: «За морем веселье, да чужое, а у нас горе, да свое… Сейчас бы щец кисленьких да ржаного хлеба с огурцом! Эх, Любаша, Любаша…»

Почуяла грусть-тоску его девица-хозяюшка и однажды темной ночью, когда Андрей в своей опочивальне на шелковых покрывалах лежал и в оконце на чужие звезды глядел, тихо к нему вошла, села на край кровати и стала волосы ему нежно рукой перебирать.

— Полюбился ты мне, Андреюшка, — шепчет, — все ждала, что ты мне это скажешь, а ты даже по имени меня ни разу не назвал.

— А какое у тебя имя? — смутился Андрей.

— Я не знаю. Но хочешь если, зови меня так, как твою жену звать.

— Любаше-ей?! Ну нет! Любаша у меня одна. Сестрой тебя буду звать.

— Не могу тебе сестрой быть, но хочу женой тебе быть.

— Прости, хозяюшка, жена у меня уже есть. Богом данная, и мы с ней в церкви повенчаны. А двух жен быть не может — грех это.

— Да какой же грех? Ты ведь отсюда никогда больше домой не воротишься. Кому же верность твоя нужна? Ведь не ждет тебя уже никто, даже жена. Ты же для всех в море сгинул, чудищем проглочен. Здесь же мы с тобой как в раю жить будем, и никто нас на всем белом свете на острове этом не разглядит.

— Бог разглядит, — поднес Андрей образок к губам.

— Вот что тебя держит! — засмеялась девица. — Медяшка! Давай я ее в море брошу, если сам боишься.

— Да ты в уме ли?! — вскочил Андрей с кровати. — Не медяшка это, а совесть моя.

Потемнели глаза у девицы, брови нахмурила, губы сжала в ниточку, и сразу красоты у ней поубавилось. Встала и ушла с обидой.

Душная ночь все звезды загасила, а дурман-цветы Андрея усыпили, но чудится ему во сне, будто кто в опочивальне есть. Силится глаза открыть, а не может: руки-ноги как бревна тяжелые стали, не пошевелить.

— Господи, — шепчет, — что же это?!