Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Полгода назад на Кипре Тим с проволочным щитом в руках чуть ли не целую ночь простоял под градом камней и насмешек, ограждая от толпы большой дом с примыкавшим к нему обширным садом. В этом доме генерал, начальник оккупационной группы войск, человек уже немолодой, но отличавшийся чисто мальчишеской жестокостью и самодовольством незрелого юнца, угощал ужином приезжего посланника с сопровождающими его лицами. Тим получил указание стрелять лишь в том случае, если министру или генералу будет грозить опасность, однако понимал, что непременно попадет под трибунал, если откроет пальбу даже и в этом, крайнем случае. Толпа, может быть, и разошлась бы, если бы генерал велел погасить свет и задернуть шторы, но длинные ряды ярко освещенных окон, из которых лилась бравурная музыка, исполняемая полковым оркестром, были открытым вызовом, и дерзость ненавистных угнетателей все сильнее разжигала ярость толпы. Видя, что камни то и дело попадают в солдат, Тим оставил за себя Ролта и побежал к дому требовать, чтобы там, по крайней мере, затворили окна. Генерала он, конечно, так и не увидел; запыхавшийся, грязный, с испачканным кровью лицом, он минут пятнадцать простоял в прихожей, пока к нему не вышел адъютант и не сообщил, что у генерала нет ни малейшего намерения закрывать окна. Генерал славился своей неустрашимостью, его ничуть не испугала толпа каких-то греков. Ночь была душная, а генерал устраивал прием для очень важного гостя, влиятельного министра. Самая мысль о том, чтобы закрыть окна, показалась ему возмутительной. Тиму велели вернуться и выполнять свои обязанности, не забывая при этом, что, хотя генерал нисколько не боится толпы и даже ее презирает, он все же не хочет напрасного кровопролития и разрешает открыть огонь, только если мятежники подойдут слишком близко к дверям. С тех пор прошло уже полгода, но воспоминание осталось свежим, осталось навсегда, так же как шрам на лбу от удара камнем. Баркер сохранил о Кипре и другие столь же неизгладимые воспоминания — воспоминания о том, как израненных штыками киприотов заталкивали в клетки из колючей проволоки, как громко вскрикивали и падали студенты и студентки, когда их прогоняли сквозь строй вооруженных полицейскими дубинками и винтовочными ремнями солдат, и — самое страшное из воспоминаний — об одиноко притулившейся в горах маленькой, неказистой вилле — общеармейском следственном центре, куда он один раз доставил нескольких подозреваемых.

И вот теперь спектакль, кажется, пойдет на «бис». Только вместо киприотов, которые, кстати, недавно добились своего, здесь будут негры, которые в должное время тоже добьются своего. А Тим с солдатами еще разок сыграют роль живых мишеней, выставленных напоказ символов иноземного владычества. Африканские камни на вид еще увесистей и тверже, чем кипрские, и их здесь больше, это уж наверняка.

Причем здесь, думал он, шагая по красной дороге к уже завидневшейся ферме, положение еще сложней, еще запутаннее, еще неопределеннее, чем когда-либо было на Кипре. Там было просто усмирение мятежников или, если взглянуть на дело с другой стороны, жестокое и реакционное подавление борющейся за свою свободу маленькой общины. Здесь же он с солдатами — собственно говоря, весь батальон, хотя сейчас только два взвода находились на равнине, — лезли вон из кожи, выбивались из последних сил, стараясь ублажить тех самых африканцев, которые через несколько дней, возможно, будут швырять в них камнями.

Тим был не охотник до газет и довольно смутно представлял себе историю, которая случилась с беглецом, но она была достаточно простой, чтобы в ней смог разобраться даже самый глупый из его солдат, кстати тот самый Маконахи, чью винтовку нес сейчас Тим.