Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Я пошел в «Корону» — вообще-то это пивная, но там у нас вроде клуба — прямо к открытию, но и в «Короне» все только об этом и толковали. Кое-кто из них тоже ездил в Ньюкасл, и вот один парень сейчас и говорит: «Я сразу догадался, что их купили, я тогда еще сказал: жулик ваш Коллинсон, такой мяч он не мог пропустить». Другой говорит: «Какой это такой? В прошлом сезоне, ну хоть в матче с «Арсеналом», он стоял еще хуже, просто дырка, а не вратарь. Один раз мяч попал прямо ему в руки, так он и его не удержал — и все-таки мы выиграли».

Рэй Кук — мы работаем на одном заводе — говорит:

— Да ведь Коллинсон сам во всем признался. Стал бы он признаваться, если б ничего не было?

Другой парень сказал:

— Ну а если что-нибудь было, то я теперь и близко к их стадиону не подойду, да меня теперь и насильно не заставишь с ними ездить! — и все стали галдеть, что их тоже не заставишь.

А я подумал: «Не ездить с ними, не ездить?» — и почувствовал, что внутри у меня все оборвалось. Я ведь знал, что мне будет некуда себя деть, если я перестану ездить с нашей «Юнайтед», — у меня от таких мыслей даже голова пошла кругом, и я ухватился за стойку, чтоб не упасть.

Я сказал:

— Не делал он этого, не делал! — а они меня спрашивают: «Да кто не делал-то?» — и я им говорю: «Томми Грейндж. Он не такой».

Один из них, с металлургического завода, говорит:

— Томми Грейндж не такой? Да он почище их всех. Кто в прошлом сезоне требовал прибавки, кто даже договор не хотел возобновлять, пока его не послали к чертовой матери?

А другой:

— Ты помнишь, как он уходил из «Вандерера»? Ему тогда было двадцать два года, и он уже играл за сборную Англии — так говорили, что наши ему сунули две тыщи. Он и перешел-то к нам только из-за денег.

Первый, с металлургического завода, говорит:

— Он и на скачках играет, ему б только деньги.

— Деньги да девки, — говорит третий, — была тут такая рыженькая, по клубам рабочим пела — так я ее сам с ним видел. А ведь женатый человек, трое детей.

Тут я им говорю:

— А вы все позорники, все до одного — наговариваете на человека, а его здесь нет, и он даже защититься перед вами не может! — Я был не в себе, я чуть не разревелся. Я сказал им: — А еще болельщиками называетесь! Вам бы только болеть, когда все хорошо. Сколько вы ему хлопали — все ладони небось отхлопали, а попал человек в беду — только вас и видели.

Тут они все стали на меня орать и стали насмехаться, и я выскочил из «Короны», и побежал по улице — я не мог их всех видеть. И я подумал, что ему будет здорово трудно, если даже болельщики враз его бросили, но потом я подумал, что клуб ему поможет.

Я шел и шел из улицы в улицу и вышел к каналу и побрел вдоль канала, и мне не хотелось возвращаться домой — я решил, что не буду я с ними обедать, чтоб не слушать, как мой старик опять начнет разоряться.

И когда я наконец приплелся домой, было уже без чего-то три. Мама открыла дверь и сказала: «Где тебя носит? Мы тут все изволновались. Отец вон даже в «Корону» ходил». Тут сам старик вышел из гостиной и говорит: «Хорош, выставился клоуном. Они мне рассказали, какой крик ты там поднял».

Я ему не ответил: мне не то что говорить — мне и дышать было трудно, я сел за стол и сидел молча и старался не слушать, о чем он толкует.

Мама принесла еду и говорит: «Все уже простыло», — и я стал есть, а отец присел напротив и говорит: «Ты уж слишком, сынок. Ведь это все-таки игра», — но я ему не ответил, и тогда он сказал: «Ну а если его за дело обвиняют? Ну, выгонят из команды да и найдут другого». — «Никогда они не найдут другого, — говорю, — другого такого и на свете-то нету», — а отец свое: «Да не будь же ты чокнутым. Сколько он протянет? Ему ведь под тридцать. Еще три-четыре года, и он сам сойдет, по возрасту». Я отодвинул тарелку, а отец спрашивает: «Что с тобой?» — «Да ничего, — отвечаю. — Наелся». И тогда отец сказал: «Что, небось невкусно? Сам и виноват, если все простыло. Шляешься весь день, одно слово — чокнутый».

Я вылез из-за стола и пошел к двери. Отец говорит: «Куда это ты отправился?» — «Не волнуйся, — говорю, — я скоро приду».

Мама вышла за мной и говорит: «К чаю-то придешь?» — и я ей говорю: «Ох, да приду я, приду, не волнуйся!»

Потом, слышу, старик опять мне кричит: «Куда это ты?» — а я и сам не знал куда. Я просто ходил и ходил по улицам, а потом оказалось, что я вышел к каналу, и вдруг я понял, что мне надо с ним увидеться, расспросить его и услышать, что все это неправда. И когда я это понял, мне стало немного легче, хотя я не знал даже, где он живет, только помнил, что в западной части города, в новом районе.

Ну а главное, он-то меня и вовсе не знал. Иногда мне удавалось с ним немного поговорить — то в поезде, когда мы возвращались домой, и он играл в карты — он всегда играл в карты, — а я его спрашивал, что он думает о матче, то около стадиона, когда я просил у него автограф, но я прекрасно понимал, что он меня не помнит.