Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

— Нет, — сказал он. — Зачем же омрачать, прекрасный день такой мелочью. Куда мы собирались? Ты говорил, там дальше чудесная пристань. Поплывем туда.

— Но нам надо вернуться. Вы же промокли до нитки. Вы костюм испортите.

— Ну, ну, — сказал мистер Тимберлейк, — слушайся меня. Поехали.

Делать было нечего. Я придержал плоскодонку, и он на нее ступил. Он, как вздутый лопающийся валик, сидел против меня, а я греб. Шест мы, конечно, потеряли.

Я долго не решался смотреть на мистера Тимберлейка. Он продолжал делать вид, что ничего не случилось, и ставил меня в тупик. Я-то знал, что случилось нечто серьезное. Глянец, покрывавший лица и личности столь многих членов нашей секты, смыло водой. На меня уже не падал отблеск мистера Тимберлейка.

— Что это там за дом? — спросил он. Он поддерживал беседу. Я выгреб на середину реки, чтоб как следует прогреть его на солнце. Я увидел, как от него поднимается пар.

Я набрался храбрости и принялся его изучать. Я обнаружил, что это человек нездоровый, нетренированный и рыхлый. Когда сошел глянец, стали видны прожилки на красноватой коже человека грузного и страдающего сердцем. Помню, за обедом он сказал:

— Одна моя молодая знакомая восхищалась: «Подумайте! Я могу пройти тридцать миль за день и нисколько не устаю». Я ответил: «Полагаю, что члену секты Последнего очищения не пристало похваляться физическими излишествами».

Да, в мистере Тимберлейке была какая-то дряблость и расслабленность. Облепленный мокрым костюмом, он отказывался его снять. Видя, как пусто он смотрит на воду, лодки и природу, я вдруг понял, что прежде он на природе не бывал. Для него это была обязанность, и он хотел поскорей от нее отделаться. Он был совершенно безучастен. По его вопросам: «Что там за церковь?»; «А водится тут рыба?»; «Это что, радио или граммофон?» — я заключал, что мистер Тимберлейк формально признает мир, которому не принадлежит. Чересчур этот мир интересен и насыщен событиями. Душа его, неповоротливая и озабоченная, обитала в иных, бесплотных и бессобытийных, сферах. Он был скучный, скучнее всех, кого я знал. Но эта скучность была его земным вкладом за полет утомленного ума в далекие метафизические выси. На лице его запечатлелась легкая обида, когда (самому себе, разумеется) он объявлял, что не промок, что ему не грозит ни сердечный приступ, ни воспаление легких.

Мистер Тимберлейк говорил мало. Время от времени он отжимал воду из рукава. Он слегка дрожал. Он разглядывал поднимающийся от него пар. Когда мы отправились, я рассчитывал добраться до шлюза, но теперь мне и подумать было страшно о том, чтобы еще на две мили растянуть такую ответственность. Я прикинулся, будто и не собирался ехать дальше уже близящейся излуки, где шел невероятно густой лютиковый луг. Я сказал ему об этом. Он оглянулся и скучно посмотрел на поля. Мы медленно пристали к берегу.

Мы привязали плоскодонку и высадились.

— Чудно, — сказал мистер Тимберлейк. Он стоял на краю луга, в точности как тогда на пристани, — ошеломленный, потерянный, непонимающий.

— Приятно размять ноги, — сказал я. И пошел прямо в гущу цветов. Лютики росли сплошняком, луг был не зеленый, а желтый. Я сел. Мистер Тимберлейк посмотрел на меня и тоже сел. И я решил в последний раз на него повлиять. Я не сомневался, что его тревожит благоприличие.

— Никто не увидит, — сказал я. — Нас не видно с реки. Вы бы сняли пиджак и брюки и выжали.

Мистер Тимберлейк твердо отвечал:

— Мне и так хорошо. Что это за цветы? — спросил он, меняя тему.

— Лютики, — сказал я.

— Ах да, — ответил он.

Я ничего не мог с ним поделать. Я растянулся на солнышке; увидя это и желая сделать мне приятное, мистер Тимберлейк тоже лег. Видимо, он думал, что для того я и поехал на лодке. Простые человеческие радости. Он поехал со мной — я понял, — чтоб показать мне, что и ему не чужды простые человеческие радости.

Но тут я увидел, что от него все еще идет пар, и решил, что с меня хватит.

— Что-то припекает, — сказал я, поднимаясь.

Он тотчас же поднялся.

— Хочешь перейти в тень? — спросил он предупредительно.

— Нет, — сказал я. — А вы?

— Нет, — сказал он. — Я думал, ты хочешь.

— Поедем обратно, — сказал я. Мы оба встали, и я пропустил его вперед. Я взглянул на него и остолбенел. Мистер Тимберлейк не был более человеком в темно-синем костюме. Он уже не был синим. Произошло преображение. Он стал желтым. Лютиковая пыльца пристала к мокрому и облепила мистера Тимберлейка с головы до ног.

— Ваш костюм… — сказал я.

Он посмотрел на свой костюм. Он чуть приподнял тонкие брови, но не улыбнулся и не произнес ни слова.

Он святой, подумал я. Он так же свят, как золоченые фигуры в церквах Сицилии. Золотой, сел он в лодку; золотой, просидел он еще час, пока я вез его по реке. Золотой и скучающий. Золотой, высадился он на берег и прошел по улице к дядиному дому. Там он отказался переодеться или высушиться у огня. Он поглядывал на часы, чтоб не пропустить лондонский поезд. Ни словом не удостоил он ни бед, ни славы мира. То, что отпечатлелось, отпечатлелось лишь на бренной оболочке.