Стараясь не разбудить мать и тетку, которая после ухода «господ американцев» словно воды в рот набрала и только изредка бросала на сестру уничтожающе-презрительные взгляды, Злата прошла на кухню, включила свет. Четверть пятого, а сна как не было, так и нет, и только голова гудит набатным колоколом, готовая, казалось, развалиться надвое. Хотела было поставить чайник, однако вместо этого достала из шкафчика тонометр и, стараясь не обращать внимания на внутреннюю дрожь, от которой уже начинали стучать зубы, натянула на руку манжет и сжалась в ожидании непонятного предчувствия.
Сто семьдесят на сто пять — предчувствие не обмануло ее.
В голову хлынул липкий, как патока, навязчивый страх, что так, наверное, надвигается смерть, однако она все-таки смогла взять себя в руки и даже ополоснула заварной чайник, чтобы сотворить свежую заварку. В какой-то момент ей удалось немного успокоиться, и она попыталась осмыслить свое состояние.
Пожалуй, более всего это был страх за мать, которая и без того уже стояла одной ногой в могиле. И теперь, когда она вынуждена была открыть ей тайну, которую они несли с отцом с момента ее рождения…
Поминутно восстанавливая в памяти тот вечер, когда мать вынуждена была открыться ей, она хорошо помнила тот беспомощный свой крик, который вырвался из ее горла:
— Но почему ты раньше не рассказала мне об этом?
И ответ матери:
— Я… я боялась, доченька. Да и отец твой… я имею в виду, который тебя вырастил, просил не говорить об этом.
— Она так и сказала: «я имею в виду, который тебя вырастил», и это более всего поразило ее.
Боже милостивый! Отец… отец, которого она так любила, которым так гордилась с самого детства и по стопам которого пошла, став в конце концов признанным искусствоведом, и вдруг… «я имею ввиду…».
Что-то страшное и чужеродное крылось за этими словами, и она не могла не спросить у матери:
— Ты любила его?
— Кого?
— Отца!
— Державина?
— Господь с тобой, мама! Я говорю…
— А-а, — словно вспомнив нечто совершенно постороннее, протянула мать, и на ее лице застыла скорбная улыбка. — Наверное, любила. Но дело даже не в этом…
— А в чем? В том, что он не бросил тебя с чужим ребенком на произвол судьбы и даже признал меня своей дочерью?
— Не надо так со мной, прошу тебя, — едва слышно прошептала мать и словно замкнулась в своей скорлупе, думая о чем-то своем.
— Дура! — нарочито громко произнесла молчавшая до этого тетка, и непонятно было, к кому больше относится это определение: к матери или же к ней.
В ту ночь она не сомкнула глаз, а утром подошла к лежавшей на подушках матери и вдруг разревелась по-детски, уткнувшись лицом в ее ладони. Мама, словно маленькую девочку, погладила ее по голове, и она едва слышно, будто стеснялась своих собственных слов, спросила:
— У тебя сохранилась его фотография?
— Твоего отца?
— Да.
Скорбный вздох и…
— К сожалению, нет. Я… я не хотела нанести боль человеку, который стал твоим отцом, и…
— И ты уничтожила его фотографии?
Утвердительный кивок головой и виноватый взгляд, брошенный из-под припухших век.
Потом они всплакнули, как бы прося друг у друга прощения, однако надо было готовиться к приходу американских гостей, и она на какое-то время забыла о нервно-лихорадочной боли в груди, прибираясь в квартире. А потом… наступил тот самый момент, когда она по-настоящему уразумела, что у нее действительно было два отца, два любящих сердца, один из которых помогал ее матери стирать и гладить ночами грязные пеленки, а второй страдал от гложущей тоски и своего бессилия в далекой Америке.
Довольно элегантный и предупредительный Моисей Рохлин, официальный представитель нотариальной конторы Натансона, зачитал ей и матери завещание, составленное ее отцом перед отлетом в Россию, а она… она так и не смогла до конца осознать, насколько круто может измениться теперь их жизнь. И только после ухода гостей, когда она мыла на кухне чашечки и тарелки китайского сервиза, а затылочная часть наполнялась тупой, нарастающей болью, она вдруг словно очнулась от того состояния, в котором пребывала все это время, и до нее дошел весь смысл происшедшего.
Отец оставил им колоссальное даже по американским меркам состояние, и теперь они с матерью миллионеры.
Миллионеры!
В это трудно было поверить, но это было так.
Недвижимость на Манхэттене, довольно приличный счет в банке, коллекция старинных икон и картин русских передвижников, страховая стоимость которых определялась цифрой со многими нолями. И все это…
Теперь, по крайней мере, можно будет отправить мать с теткой в Германию или в ту же Америку на лечение, и, дай-то Бог, она опять встанет на ноги.
От этой мысли хоть немного прояснилось в голове, и Злата, составив на кухонный столик чашечки из тонкого фарфора, взяла в руки запечатанный конверт с письмом отца, который ей передал после оглашения завещания Моисей Рохлин.