Спарта. Миф и реальность

То же самое относится и к народным трибунам, которые могли арестовывать и заключать в тюрьму (in vincula duci iubere) не только частных граждан, но и должностных лиц вплоть до консулов (Cic. De leg. III. 9. 20). Трибунская власть благодаря праву veto давала возможность контролировать деятельность любого магистрата (Liv. VI. 35. 6). Пользуясь своей неответственностью и неприкосновенностью, плебейские трибуны широко использовали право протеста (ius intercedendi) против должностных лиц и даже против решений сената и предложений, вносимых в комиции. «Эта генетическая особенность трибуната — право запрещать и воспрепятствовать —… превратила негативную власть трибунов в одну из ее "позитивных" функций, и трибунат оказался включенным в иерархию должностей — не против остальных магистратов, а над ними»[135].

Обе должности выглядели в глазах современников настолько значительными и неподконтрольными остальным правящим структурам, что сравнение эфоров и трибунов с тиранами стало литературным штампом (Хеn. Lac. pol. 8. 4; Plat. Leg. TV. 5. 712 d; Arist. Pol. II. 6. 14. 1270 b 13–14). Как власть эфоров во многих отношениях была выше власти спартанских царей, так и власть народных трибунов в известных пределах была выше консульской. Как отмечает Ф.А. Михайловский, «в истории Рима именно носителей этой власти, какова бы ни была их политическая программа, чаще всего упрекали в стремлении к царской власти»[136].

При отсутствии строго сформулированных писаных законов судебные полномочия как эфоров, так и трибунов имели тенденцию вырождаться в чисто полицейскую власть, основанную на произволе[137]. Это отмстил еще Аристотель в отношении эфоров и Цицерон в отношении народных трибунов. По словам Аристотеля, «эфоры выносят решения по важнейшим судебным делам, между тем как сами они оказываются случайными людьми; поэтому было бы правильнее, если бы они выносили свои приговоры не по собственному усмотрению, но следуя букве закона» (Pol. II. 6. 16. 1270 b 30–31). В том же духе отзывается о народных трибунах и Цицерон, утверждая, что если первоначально народный трибунат был полезен как противовес власти консулов, сената и патрициев, то позднее трибуны выказали себя безответственными демагогами, провоцирующими граждан на государственный переворот (De leg. III. 9. 20–22).

Эта опора на обычаи и прецеденты, а не на писаные законы прослеживается во всей деятельности эфоров, начиная еще с эфора-реформатора сер. VI в. Хилона (Plut. Lye. 13; Ages. 26). Отсутствие в Спарте свода законов по уголовному и гражданскому праву давало эфорам возможность решать судьбы людей не по фиксированным на письме правовым нормам, а «по понятиям». Субъективный фактор в такой ситуации приобретал подчас решающее значение. То же самое можно сказать и про римское правящее сословие (включая народных трибунов), власть которого основывалась не столько на законах, сколько на существовавшей практике. Рим, как и Спарта, не имел писаной конституции. Она слагалась из различных правоохранительных норм, принятых в разнос время. В такой ситуации велика была роль неписаных правил и практики[138].

Схожи между собой и те ограничения, которые были наложены на власть эфоров в Спарте и народных трибунов в Риме. Так, известным ограничением власти эфоров и народных трибунов была необходимость согласия всей коллегии для принятия того или иного решения. Об этом демократическом принципе подчинения меньшинства большинству свидетельствует Ксенофонт в отношении эфоров (Hell. II. 3. 34; ср. II. 4. 29). В Риме к этому добавлялось еще право любого трибуна налагать veto на решение всей коллегии (Liv. II. 44. 3: unum adversus omnes satis esse; 56. 4). Цицерон, отнюдь не являющийся поклонником народных трибунов, с похвалой отзывается об этом праве: «И в самом деле, найдется ли столь обезумевшая коллегия, чтобы в пей ни один из десяти членов не был в здравом уме…» (De leg. III. 10. 24).